|
Лейтенант себе глотку почти что надорвал, пока милиционера не нашел. Только наша мили-ция пришла ему на помощь и выдернула швабру. В этом случае я вижу урок грядущим поколениям нашего офицерства. Когда говорят офицеру: «Бди!», – это не просто слова. НЕ МОГУ Я… Не могу я когда меня хвалят, не знаю, куда себя деть: краснею, потею, дергаю руками, глу-пости говорю всякие или стою, потупясь. Жалкий какой- то, ноги мягкие, плечи мягкие, уши мяг-кие, бордовые, в глазах – растерянность. Состояние гнусное. Нет! Я больше привык, чтоб меня ругали, чтоб орали на меня, я привык, чтоб поливали, визжали, угрожали, катались по полу, вскакивали, перли на меня грудью, топали ногами тыркали носом, кричали мне: «Сука вы, сука!» – и делали в мою сторону неприличные жесты. Вот тогда я чувствую себя хорошо! Прилив сил и восторга я чувствую. Я живу тогда: фигура прямая, мышцы напряжены. Бицепсы, трицепсы, широчайшие, икроножные – как железо; руки – по швам; ноги вместе – носки врозь; грудь – вперед, полна воздуха; босой затылок в атмосфере свеж, а в глазах – зверь затаился, и во всем органоне – наглая смелость: «И-ех, дайте мне его!» Ну, тогда мне лучше не попадаться: подпрыгну, брошусь, вцеплюсь, схвачу, укушу. Не состояние – песня! ФЛОТСКАЯ РЕЧЬ ПО СЛУЧАЮ ДНЯ КРАСНОГО ОФИЦЕРА Из личного… – Чего вы щеритесь, как пий-с-зда на электробритву? Из общественного… И нечего тут везде яйцами трясти! Из сокровенного… – Я знаю, чем у вас это все кончится: вы во время комиссии наложите в штаны, а мы будем все это потом выгребать! НЕПРЕДСКАЗУЕМОСТЬ Она ведь в каждом военнослужащем. Она в нем обитает, пребывая в свернутом состоянии – что твоя жгутиковая клетка в крапиве, и кажется, она только и ждет, что он заденет за что-то, за что-нибудь, и тогда она воткнется в него, и как только это произойдет, военнослужащий сейчас же что-нибудь выкинет. Юра Потапов имел страдальческое лицо. Каждое движение на пульте главной энергетиче-ской установки давалось ему с видимым трудом, с насилием ему давалось над хрупким и светлым своим внутренним миром. – Я здесь ничего не трогал, – любил повторять Юра при смене с вахты, а потом он медленно и очень осторожненько направлялся в отсек, где, посетив гальюн, надолго посвящал себя койке, в которую он опускался, как жена Цезаря в молочную ванну, – бережно, и в то же время стыдливо, и вместе с тем с удовольствием, и лицо его принимало выражение: «Ах, это и не простынь вовсе, а цветы, неужели я на них лягу?» – и при этом оно, лицо конечно, не теряло сочувствия к тем, кто теперь там на вахте и на страже… Следуя же по отсеку к каюте, он всегда проходил мимо краснощекого каратиста – всегда та-кого бодрого, такого молотящего рукой по деревянному, такого достающего ногой что-то там на потолке. – Иии-я! Иии-я! – бил тот куда-то, а Юра только болезненно морщился и спешил ми-мо-мимо. И все это изо дня в день. И вдруг за сутки до прихода в базу, когда Юра в который раз скользил в каюту, каратист ему неожиданно крикнул: – Юра! До потолка достанешь? И что-то случилось. Видимо, возвращение домой и было той веточкой, за которую зацепи-лось что-то там в (Юрином) нутри, распоров бурдюк благодушия или, может быть, благоразумия. И, вы знаете, освободилась непредсказуемость. Нежнейший Юра вдруг, жуликовато сверк-нув жемчужными белками, сделал – иии-я! – и в первый раз в жизни достал до потолка. |
