|
– Вот! – через каких-нибудь пять минут воскликнул капитан и, израсходовав на улыбку весь имеемый сахар, указал на гроб: – Сам! Он чуть не добавил: «Красивый сам собой», но вовремя спохватился. Ему опять стало хоро-шо. Это «хорошо» накатывало на него волнами, и сейчас он был просто рад за себя, за Иванова, за окружающую среду, опять за себя, за тётку Марию, как будто привёз ей не гроб, а кусок золота. И вообще, чем дальше от флота, тем больше он испытывал за него гордость; гордость за нашу бое-готовность, ощущал прочные узы родства… – Что ещё… документы, фотографии – вот! – Слышь, милок, – неуверенно засомневалась тётка Авария, – а вроде… это и не Мишка во-все… Иванов-то… я его маленьким помню, после не видала… позабыла уже, а волосики у него вроде черные были, да и курносый он, а этот какой-то… лысый, что ли? Дитя флота мгновенно приехало на землю. Капитана прошиб крупный пот, все вокруг про-мокло и стало гнусным. – Да ты что, мать! – земля уверенно поехала из-под ног. – КАК НЕ ТОТ?! – МАТЬ!!! – заорал он, вложив в этот крик все свои раны, отчаянье, цинк, бригадира, дорогу, чёрт-те что. – Мать! Это ж… не мальчик кудрявый, это ж… мужчина, и потом он… эта… под водой, подводник он, мать, подводник, а там не то что на себя, на лошадь не будешь похож! – Ну тогда ладно… конечно… чего уж там… это я так, – быстро согласилась, испугавшись его, тётка Мария и виновато уставилась под ноги. Бородатый с ходу понял, в чем затор. – Вылитый Мишка, – он тоже испугался, что поминок не будет и этот сейчас подхватит гроб и поминай как звали, – вылитый. Я его, мерзавца, вот с такого возраста, – (он отмерил сантимет-ров двадцать), – знаю. Вылитый. – Ну вот! – вырвалось у капитана. К нему сразу вернулась ушедшая было куча здоровья. – Дааа, ну ты, мать, даёшь! Мишку не узнать, а? Дааа! – теперь ему опять стало хорошо, даже как-то молодцевато стало, раскудрись оно провались! – Ну ладно, граждане, – махнул рукой куда-то в сторону капитан, – вам – туда, а мне – об-ратно. Извините, если что… – Ну нет, милый, ты чего эта? – бородач встал рядом. – Привез и давай мотаем? Вам, зна-чить, туда, а нам отсюда, так, что ли? А поминки? А народ? Не пустим! – он вдруг взял капитана под локоток. Рука у деда была деревянная, и капитан понял – точно, не пустят. – Так… флот же тоже ждет… боевые кораб-лиии, – замямлил он. – Подождет, не обломится, – обрубил бородач, – народ тебя ждет. А мы тебе справку заде-лаем… печать… вроде ты у нас приболел, что ли, – борода так захохотал, что какая-то впереди крадущаяся тётка с кошелкой присела, дернула головой, заверещала: «Милиция!» – и мотанула куда-то совсем. Действительно, все было готово. С Ивановым разделались в момент. Никто так и не вспом-нил, был ли он черным или, может, сразу лысым. Праздничный стол раздался в осеннем велико-лепии. Это был какой-то ведерный край: в середине стола стояла такая ужасная бутыль самогона, такой величины и прозрачности, что сквозь неё была полностью видна высоко поднятая табуретка. За столом сидели старики и старушки, празднично убранные. На стариках так горели ордена и медали, что стояло сплошное сияние. У одного векового деда, с серебряной в пояс бородой, кроме всего прочего было ещё четыре Георгиевских креста. Через двадцать минут за столом все были свои. Старики с интересом рассматривали Миш-кины медали за десять и пятнадцать лет безупречной службы. |
