— Самый безвредный напиток, — вызывающе сказал саксофонист, кивая на рюмку.

— Не обольщаюсь, — согласился Иванов и удостоился загадочного выражения водянистых глаз, может быть, потому что к саксофонисту все время подходили. Кто-то хлопнул по плечу: "Сыграешь еще, Жека?", "Старик, ты сегодня — класс!" Высокий, куполообразный череп с желтыми пятнами, нос, перебитый в двух местах: в переносице и ниже — так что напоминал латинскую S, широкие, мосластые запястья, — рыжий сатир с установкой на дружеское равнодушие, — он внушал уважение.

— Ладно, — сказал Иванов, — а приставать к чужим женщинам...

Лицо музыканта осталось невозмутимым, и Иванову это даже понравилось.

— Женщины... — сказал саксофонист и сделал широкий жест в сторону зала (он дарил его), — разве они знают, чего им надо?

— Не знают, — согласился Иванов. — Ну и что? — Ему не хотелось уступать.

Подружка Гд. бросила на них тревожный взгляд.

— Больше скажу... мне... в общем-то... ха-ха... — Он закрыл один глаз и объяснил: — Когда тебе наплевать... Понимаете?

— Понимаю, — примирительно сказал Иванов, но по лицу понял, что объяснение не удовлетворило.

— ...когда тебе наплевать... ты ведь уже не участвуешь в их игре... ясно?! Ты уходишь! Куда угодно, хоть на Луну. Ты ведь все по-настоящему понимаешь, и поэтому тебе наплевать. Вот в чем дело! Ты сам по себе, хотя они почему-то всегда должны быть рядом. Нет, я без них не могу. Куда денешься?! Одиночество не по мне. Только однажды обнаруживаешь, что тебя отвергают, а это уже никуда не годится, и тогда ты понимаешь, что по-настоящему стар!

— Здорово! — искренно сказал Иванов.

— У тебя большое сердце, — саркастически заметила Гд., отрывая голову от стойки.

— Здорово? — переспросил с недоверием, не обращая внимания на ее реплику. — Ха! Но при этом знаешь, что ты кретин!

Наверное, он регулярно это делал: заводил разговоры, чтобы посплетничать о самом себе. Что-то в нем было мазохистское, кроме неподвижных воспаленных глаз. Возможно, он так изучал этот мир и даже имел собственную точку зрения на мироздание и явно начитался философии здравого смысла. Несомненно, он подозревал что-то большее, чем выкладывал.

— Неплохо, — кивнул Иванов, — очень звучно.

— Но никогда не можешь обходиться без них! А это? — Он прихлопнул стаканом о стойку, и бармен оглянулся. — Самое верное. Как, старый друг, правда ведь?

— Правда, — кивнул Иванов. — Как собака...

— О! Потому что она не предает.

— Когда тебе хочется, — согласился Иванов.

— А потом... чем мы обязаны? Разве что только деторождением.

— Наверно... — сказал Иванов и оглянулся на кукольников.

Женщина в своей облегающей блузке походила на гусеницу.

Так можно согласиться со всем. Он напомнил ему мужа Гд., который умел впадать в мрачное уныние.

— Так он... — поспешила объяснить подружка и подергала Гд. за плечо.

— Я его не знаю, — отреклась она и снова положила голову на стойку.

— А... — понял Иванов. — Ну хорошо, что скажете?

Он сощурился и продекламировал:

— "Я одиночеством своим ни разу не объелся..."

У него был хорошо поставленный голос с правильной артикуляцией, только заплаканное лицо никак не вязалось с отсутствующим видом.

— Бродский? — спросил Иванов.

— Мандельштам... — Саксофонист даже бровью не повел. — Добавь, — попросил он бармена.

— Тоже мне маэстро! — через губу проронила Гд.

Без сомнения, она ревновала.