— Тоже мне маэстро! — через губу проронила Гд.
Без сомнения, она ревновала.
"Пожалуй, он завладел некоторой свободой, — подумал с интересом Иванову. — Ох!" — только и воскликнул он про себя, не веря. Но дела его с Гд. все равно были явно дрянь.
— Ну вот, видите, — заметил Иванов.
Музыкант отвернулся. Артисты исполнили свой номер и сорвали аплодисменты.
— Вы никогда не пользовались табаком не по назначению? — вдруг спросил саксофонист.
— Нет, конечно... — сказал Иванов. — Не помню...
— Так вот это... — не слушая, саксофонист потыкал в глаза, — чтобы не попасть в армию... Там... — помахал рукой в сторону зала, — должны были обойтись без меня.
— Обошлись? — спросил Иванов.
Саксофонист не ответил, он неотрывно смотрел на макушку Гд.
— Валяй дальше... — великодушно разрешила она, — расскажи, что с похмелья ты ничего не можешь.
Музыкант только дернул головой. Иванову даже показалось, что от досады он готов плюнуть на пол.
"Я тебе не противник", — чуть не подсказал он ему.
— Сплю, с кем хочу, — раздельно и намеренно зло произнесла Гд. одними губами.
Саксофонист перевел на него водянистые глаза и словно попросил сочувствия обиженными плечами.
— Тук-тук, — саркастически добавила Гд., подперев голову ладонью и взирая на них обоих с чувством раздражения. — Кто там? Сиди, сынок, я сама открою.
Вдобавок она хмыкнула. Это была ее любимая поговорка о смерти, и она безжалостно умела ею пользоваться.
— Смерть не то, что мы предполагаем, это удача... — жалко улыбаясь, произнес саксофонист. Что он мог еще ответить? Он даже невольно просил прощения за то, что был старым.
— Не обольщайся, — сказала она, устраиваясь удобнее, — ты мне давно надоел заумью.
— Хорошая погода, — заметил Иванов, отводя глаза от лица саксофониста.
В углу пили вино и водку. Оператор-толстяк с бицепсами штангиста был в центре внимания. В девяносто первом Иванов встречал его в Крыму в качестве махатмы, окруженного толпой зевак, и тогда — голубой тюрбан на голове — он пялился на его прекрасную Саскию. Иметь такое тело и пользоваться им по принципу зубочистки.
Артисты, пригубливая вино, рассказывали:
— Двадцать четыре репетиционные точки. По шесть часов, два месяца...
Поэту Минакову мешала шея. Он читал четверостишия:
Она ушла, невинная подружка,
Самцы вослед раззевывали рот.
А завтра я опять возьму пивную кружку
И расскажу похабный анекдот...
У него не хватало передних зубов. Вместо "похабный" получалось "пофабный".
Из угла кричали: "Бис!"
— А если не укладываетесь? — спросил Иванов сквозь голоса.
— Не бывает, — ответил артист, и его жена, которая манипулировала какаду, подтвердила:
— Обязательно вкладываемся...
Улыбаясь, она пыталась удержать его внимание — расплывшееся тело под расплывающимися брюками. Дремлющая кошка.
Оператор-толстяк рассказывал:
— Получил пленку, надо сместить центр и потянуть звук... и получается ... — он произнес сальность, и в углу дружно засмеялись, — получается, что вот это самое уже ничуть не волнует.
— Тебя-то? — не поверили.
— А ты не задавай вопросов, — посоветовал кто-то.
— Сочиняй больше...
Саксофонист перестал созерцать и спросил:
— Ты меня презираешь?
Его лицо всплыло из красок зала, как новогодняя маска, к которой ты испытываешь смешанное чувство любопытства и удивления — что изменилось с прошлой зимы, сдуваешь пыль и обнаруживаешь — в общем-то, ничего существенного — как и через сто лет. |