Последнее Лесков добавил из дипломатии, чтоб не обидеть Закатова. Закатов обиделся. Больше они не разговаривали до самой лаборатории.

У ручейка, где сидели утром, они опять сделали остановку. Солнце склонялось, и ручеек превратился в речку, грудью прокладывающую себе путь сквозь лед и камни. Закатов, уставясь взглядом в пену и тающий снег, вдруг горько проговорил стихами:

— И некому здесь надоумить ее, что в руки взяла она сердце мое!

Лесков закрыл глаза, и на веках у него, как на пропускающем фильтре, засветилась радужная точка. Звонкие, хватающие за душу голоса и цвета бурной северной весны снова завладели им. Хорошее настроение, утраченное на фабрике, вернулось и стало более прочным. Он вспомнил, как шел по этой дороге несколько часов назад и как все в нем трепетало от нетерпеливого ожидания счастья, которое вот-вот придет. А сейчас он чувствовал себя так, словно оно уже наступило и бесконечно продолжается в нем и вокруг него. Нет, он путается в трех соснах. Ничего не случилось. На дворе весна — обыкновенная весна, таких уже были миллионы. А в цехе регуляторы его лаборатории, они работают плохо. Он разговаривал с директором фабрики, тот не дал крайне нужных денег — отговорился. И с Закатовым, его помощником, начались нелады. Вот, кажется, все. Поводов для ликования маловато. Да, была еще девушка, эта Надя. Ну, и что же? Девушка как девушка. Что он ей и что она ему?

20

Бадигин, облокотясь о перила конвертерной площадки, рассматривал плавильный цех. Он любил это место, часто бывал здесь, когда начальствовал над конвертерами, не забывал его и сейчас. Отсюда открывалось все обширное помещение цеха — огромная отражательная печь, вытянувшиеся в ряд конвертеры; багровое дымное пламя клокотало в их горловинах, пронзительно свистел воздух в фурмах. Один из конвертеров закончил операцию, его выворачивали. Сперва ослепительно брызнули искры металла, заливая чугунный пол, потом выключили воздух — сразу стало тише, и мрачное красное сияние озарило все углы — в подставленный ковш с тяжелым грохотом ринулась струя металла. Около Бадигина остановился формовщик с ломиком в руках, он улыбался и тяжело дышал, на темной его брезентовке виднелись белые полосы — соль от пота.

— Любуешься, Борис Леонтьевич? — прокричал он, наклоняясь к уху Бадигина. — Тянет на старое дело?

Бадигин только кивнул, громовой рев воздуха в фурмах заглушал его несильный голос. Подавая руку рабочему, Бадигин показал на конвертер и прочертил в воздухе крючок, понятный ему и фурмовщику. Тот сконфуженно повел плечами.

— Немного есть! — крикнул он. — Три фурмы залило, воздух не поступает. Тяжело операция проходит — упустили!

Он отошел вручную пробивать своим ломиком фурмы — трубы, по которым подавался воздух в конвертер, а Бадигин снова повернулся в сторону отражательной печи. Он рассматривал ее, словно в первый раз увидел, размышлял над нею. В печи клокотал расплав, свистело пламя, извергаемое форсунками, у окон возились печевые, горновые разделывали летку — все это была обычная, давно известная картина, тысячи раз ее изучал Бадигин во всех деталях. Сейчас она казалась новой и неожиданной.

Хоть Бадигин ничем этого не показал, его больно уязвило грубое поучение Лескова: тот не постеснялся, он знал, что возражать ему нечего. Бадигин с неприязнью вспоминал резкий тон Лескова, его злое и красивое, какое-то высокомерное лицо — так обычно держат себя болтуны, жонглирующие высокими фразами, уверенные, что их не одернут. Но чем больше отдалялась эта неприятная встреча, тем полнее забывался тон, оставались мысли и претензии — Бадигин с невольным удивлением признавался себе, что и мысли Лескова серьезны и претензии основательны.