В любом случае, что бы ни проделало брешь длиной в двести метров в ряде домов на Лейтон-роуд, послевоенные проектировщики отнюдь не собирались упускать такую прекрасную возможность для создания архитектурных извращений. Построенные в пятидесятые годы многоквартирные дома комплекса «Пекуотер-Эстейт» имеют шесть этажей, прямоугольную форму и состоят (очевидно, вследствие некоего безумного эстетического порыва) из грязно-серых блоков, которые жутко изнашиваются от воздействия окружающей среды. Вот почему, когда Закон о чистом воздухе положил конец знаменитому лондонскому смогу и старые здания начали подвергать пескоструйной очистке, «Пекуотер-Эстейт» стал выглядеть еще непригляднее, чем раньше.

Стены в квартирах довольно толстые, поэтому мне, по крайней мере, не приходилось ежедневно слушать мыльные оперы соседской жизни. Однако дом был возведен в соответствии с сомнительной теорией, столь любимой послевоенными проектировщиками, что лондонский рабочий класс состоит исключительно из хоббитов. Квартира моих родителей находилась на втором этаже, но, открыв входную дверь, можно было сразу выйти на улицу. В моем детстве, то есть в начале девяностых, стены были все в граффити, а лестничная клетка — в собачьем дерьме. Теперь граффити уже почти не осталось, а собачье дерьмо регулярно скидывается в водосток, устроенный в соответствии со стандартами «Пекуотер-Эстейт» для повышения комфорта и гигиены жилья.

Ключ от входной двери у меня оказался с собой, и очень кстати — когда я до нее дошел, оказалось, что родителей нет дома.

Это меня очень удивило, и я даже остановился на пороге. Папе за семьдесят, и он очень редко выходит из дому. Очевидно, заставить его одеться и выйти на улицу маму сподвигло нечто архиважное, вроде чьей-то свадьбы или крестин. И, скорее всего, я услышу подробный рассказ об этом, когда они вернутся. А пока я отправился на кухню и сделал себе чаю с сахаром и сгущенным молоком. Запил им два кекса из пекарни супермаркета и, подкрепившись таким образом, отправился в свою комнату проверить, найдется ли там, где поспать.

Как только я переехал — то есть буквально минут через десять после того, как за мной закрылась дверь, — мама начала превращать мою комнату в склад. Она наполнилась картонными коробками, каждая из которых, набитая до отказа, была заклеена скотчем. Чтобы лечь, мне пришлось снять с кровати несколько штук. Они были тяжелые и пахли пылью. Где-то раз в два года мама собирала ненужную одежду, обувь, кухонную утварь и косметику с большим сроком хранения — и отправляла это все родственникам во Фритаун. Тот факт, что большинство живых родственников давно переехали в Англию, Америку и, как ни странно, Данию, отнюдь не мог остановить этот поток гуманитарной помощи. Африканские семьи славятся своей многочисленностью, но у моей мамы, как видно, в родичах вообще половина Сьерра-Леоне. С самого раннего детства я усвоил: все, что мне принадлежит, но что я не защищаю, подлежит отъему и депортации на историческую родину. Мой конструктор «Лего», например, стал предметом непрекращающейся войны, начиная с моего одиннадцатого дня рождения, когда мама решила, что я уже слишком взрослый для таких вещей. И когда мне было четырнадцать, он таинственным образом исчез, пока мы с классом ходили в поход.

Я скинул ботинки, залез под одеяло и уснул, не успев даже задуматься, куда подевались все плакаты со стен.

Через несколько часов я резко проснулся от звука аккуратно прикрываемой двери и приглушенного папиного голоса из коридора. Мама что-то сказала, он в ответ рассмеялся. Все было в порядке, я успокоился и заснул снова.

Второй раз я проснулся гораздо позже, утром, когда косые солнечные лучи уже падали из окна на пол и стены. Я лежал на спине, посвежевший и отдохнувший, с мощной эрекцией и расплывчатыми воспоминаниями об эротическом сне про Беверли.

Что же мне теперь делать с Беверли Брук? Что она мне нравится, это факт, что я ей — тоже совершенно очевидно, но вот то, что она не совсем человек, имеет тревожную перспективу.