Что же мне теперь делать с Беверли Брук? Что она мне нравится, это факт, что я ей — тоже совершенно очевидно, но вот то, что она не совсем человек, имеет тревожную перспективу. Беверли хотела поплавать вместе со мной в своей реке, а я совсем не знаю, что она имела в виду. Знаю только, что Айсис меня от этого предостерегала. Было у меня подозрение, и довольно сильное, что нельзя переспать с дочерью Темзы без того, чтобы заплыть слишком далеко, — в буквальном смысле этого слова.

— Вовсе я не боюсь действовать, — сказал я потолку, — просто не знаю, в каком порядке надо действовать.

— Питер, ты уже проснулся? — послышался из коридора негромкий мягкий голос отца.

— Да, папа, проснулся.

— Мама оставила тебе ланч.

Ланч, подумал я. Прошло уже полдня, а я ничего не делаю. Я вытряхнулся из кровати, протиснулся между картонными коробками и направился в душ.

Ванная была таких же хоббитских размеров, как и остальные комнаты в квартире. Только благодаря серьезной работе по переоснащению, проведенной польской бригадой, между окном и раковиной удалось втиснуть душ с усиленным напором. Деньги на это дело я выложил из своего кармана, зато теперь знал наверняка, что для мытья головы мне не придется опускать ее ниже плеч. Возле смесителя стоял новенький диспенсер с жидким мылом, из тех, которые всегда можно увидеть в офисных туалетах. Очевидно, он был куплен или просто реквизирован у оптового торговца. Кроме того, я заметил, что туалетная бумага и бумажные полотенца гораздо качественнее тех, которыми мы пользовались, когда я жил здесь. Это означало, что мама теперь убирается в более респектабельном офисе.

Я вылез из-под душа и вытерся огромным махровым полотенцем с вышитой надписью «Твое место здесь». В части ухода за кожей папа следовал принципу «Увлажняющий бальзам — не для настоящих мужчин», а у мамы был только флакон какао-масла, все от того же оптового продавца. Лично я ничего не имею против какао-масла, единственный его минус — весь день потом будешь пахнуть как огромный батончик «Марс». Намазавшись, я шмыгнул обратно к себе в комнату и, пооткрывав несколько коробок, нашел, во что одеться. Кто-то из моих троюродных братьев перебьется без гуманитарной помощи.

Кухня представляла собой узкий проход, который вполне сгодился бы, чтобы тренировать коков для подлодки «Трайдент». Здесь едва хватало места для раковины, плиты и небольшого стола. Дверь в конце кухни вела на балкон — такой же микроскопический. Но зато здесь было достаточно солнечно, чтобы сушить одежду после стирки почти в любое время года. С балкона поднимались колечки сизого табачного дыма — папа наслаждался одной из четырех драгоценных ежедневных самокруток.

Мама оставила на плите курицу с арахисом и почти полкило риса басмати. Я закинул все это в микроволновку и спросил отца, будет ли он кофе. Он ответил «да», и я насыпал в две чашки растворимый «Нескафе» из огромной жестяной банки. Залил кипятком и добавил побольше сгущенного молока, чтобы заглушить вкус.

Папаша мой выглядел вполне бодро — а из этого следовало, что с утра он уже принял свое «лекарство». В зените карьеры он славился тем, что всегда очень заботился о внешности, и мама по мере сил старалась, чтобы он и сейчас выглядел хорошо: на нем были широкие брюки цвета хаки и льняной пиджак поверх бледно-зеленой сорочки. Мне это всегда казалось эдаким имперским выпендрежем, но маме почему-то было важно. Вот и сейчас папа имел вполне колониальный вид: он сидел в плетеном кресле шириной почти с балкон и грелся на солнышке. Рядом едва-едва хватало места для стула и белого пластикового столика. Я принес кофе и поставил туда, рядом с гигантской барной пепельницей с надписью «Пиво „Фостер“» и папиной жестянкой с табаком «Виргиния Голд».