— Нечего реветь! Ты что думала, актером быть — это срывать цветы удовольствий? Ладно, кое-что получилось. Можно смонтировать. Не знаю, понравится ли Трахтенбергу, но я сделала все, что могла, — заявила она.

Оператор тяжело вздохнул и сочувственно посмотрел на Машу. Та сидела на стуле, опустив плечи, глядя в пространство пустыми заплаканными глазами.

«Словно из гестаповских застенков вышла, — подумал он. Опять отбракуют хорошую девчонку. Сколько их проходит здесь, через эту «фабрику грез». И ни одна не устраивает. А ведь все могли бы сниматься! По крайней мере, большинство. Сказать им ласковое слово, растормошить, рассмешить — такие могли бы быть чудные ролики! Они и так получаются хорошими. Но, как правило, именно первые дубли. Потом Вобла замордовывает девчонок до полусмерти. И они не проходят отбор. И эта девчонка не пройдет. А как хорошо все сделала с первого раза. Именно первый дубль и будет запущен в производство, так уже бывало. Кому это нужно?» — недоумевал про себя оператор, устроившийся сюда недавно и не знавший, разумеется, всех тайн этого двора.

Когда Машу увезли из павильона, туда явился Трахтенберг.

— Ну как там ролик с пирожными? Кто снимал? — поинтересовался он.

— Волегжанина, — доложили начальству.

— Позовите.

Побежали за Воблой.

— Ну что там у вас получилось?

— Ах, Арнольд Теодорович! Это сплошная мука! Девочка, конечно, хорошенькая, но абсолютно бесталанная. Я с ней измучилась. Двадцать дублей! Кое-что все-таки вышло. Но на последнем дубле. Чего мне это стоило, не могу передать!

— Что ж, давайте посмотрим.

К этому моменту пленка была уже смонтирована таким образом, что первый кадр стал последним. Арнольд увидел и неестественную позу, ту, с перегнутой спиной. И испуганные глаза. И «я забыла слова…» И слезы в три ручья. И последний дубль.

— Что ж, вот это то, что нужно! Последний дубль — это отличная работа.

— Да, но чего мне это стоило! Сколько пленки перевели, сколько времени!

— То есть, вы считаете, что она не перспективна?

— Абсолютный ноль.

— А я делал на нее ставку…

— Напрасно, Арнольд Теодорович, увы, напрасно. Она не актриса и никогда ею не станет. Слава богу, что хоть что-то получилось.

— Благодаря вашему мастерству, — не преминул отметить Арнольд.

— Что вы, я просто делаю свою работу, — как бы засмущалась Волегжанина.

— Ну хорошо. Вы свободны.

И они расстались довольные друг другом. Волегжанина прекрасно знала свою роль: отбраковывать хороший материал. Ибо ни одна из девушек, снимавшихся в рекламе, не должна была «застрять» здесь надолго. Их отбирали не для киношной карьеры… Совсем для других целей. Но выглядеть все должно было пристойно.

Машу привезли в ту же квартиру. Она скинула туфли, прошла в спальню, рухнула на постель и дала наконец волю слезам. Все было совсем не так, как она себе представляла. Совсем не так! Конечно, она слышала о трудностях актерской профессии. Но чтобы так… Чтобы до такой степени унижали… Унижали все, кому не лень: водители и какие-то жуткие бабы, «шестерки», которые сами гроша ломаного не стоят! Гример, костюмерша, сказавшая, что у нее, Маши, жирный живот! Какая ложь! Живот был плоским! На себя бы посмотрела, жирная корова! А эта Вобла? Это вообще что-то запредельное. Если все режиссеры, такие, непонятно, как еще актеры остаются в живых! И если все режиссеры такие же, понятно, отчего артисты вообще сплошь и рядом спиваются и умирают во цвете лет! А я не хочу умирать, всхлипнула Маша.