— Спеть тебе песенку, милый стрелок? — спросила дама.

— Прелестнейшая, — сказал он, воодушевляясь, — начинай, а я подтяну.

Она сняла со стены мандолину и завела песню. Сладостен и дик был ее простой напев. В ней говорилось о том, как однажды полюбился паж девице всех знатней; о том, как не могла девица бежать любви сетей, хотя предлагал ей руку князь юный, богатей; и был родитель грозный не в силах сладить с ней, и о том, наконец, как над беглою четою смягчился Гименей и в жены взял счастливец паж девицу всех знатней. Вольфганг отбивал такт, качал головой, следовал за мелодией в плачевном от нее отдалении, и не будь он так опьянен любовью и всем прочим, он непременно бы заметил, как портреты на стенах тоже кивали в такт песне и качали головами и улыбались. Песня кончилась словами: «Ты видишь пред собою девицу всех знатней. Угодно ль тебе, лучник, идти по жизни с ней?»

— Я готов с тобой хоть к черту в зубы! — сказал Вольфганг.

— Тогда пойдем, — отвечала дама, бросая на него безумный взор, — пойдем в часовню. Мы тотчас обвенчаемся!

Она протянула ему руку — он взял ее. От руки повеяло могильным холодом; и они отправились в часовню.

Когда они выходили из залы, два портрета, дама и господин, легонько взялись за рамки, проворно скользнули на пол и, поклонясь вслед удалявшейся чете, заняли освободившиеся за столом места.

Тем временем юная пара проходила к часовне, минуя бесчисленные проходы и огромные покои. И покуда они шли, все портреты покидали стены и устремлялись им вослед. Какой-то предок, представленный одним лишь бюстом, свирепо нахмурился, вне себя от того, что пьедестал его, будучи лишен ног, не имел возможности передвигаться; а иные барельефы прежних владетелей Виндека просто почернели, вынужденные, по тем же причинам, оставаться на своих местах. Однако за Вольфгангом и его нареченной следовала весьма внушительная процессия; и когда они достигли церкви, уж за ними шла свита из сотни персон.

Церковь сияла огнями; сверкали старые знамена древних рыцарей, совсем как на Друри-лейн. Орган сам принялся играть «Песнь подружек». На хорах толпились люди в черном.

— Идем, любовь моя, — сказала бледная дама.

— Да где ж священник? — воскликнул Вольфганг с невольною тревогой.

— А, священник! Какие пустяки! Эй, епископ, — сказала она и склонилась долу.

Склонилась долу — но как? Вот вам моя рука и честное благородное слово — она склонилась к медной плите на полу, на коей был изображен епископ — и весьма гадкого вида — с посохом и в митре и с поднятым пальцем, украшенным епископским перстнем.

— Обвенчай-ка нас, любезный, — сказала дама с игривостью, которая больно отозвалась в душе ее нареченного.

Епископ поднялся; и не успел он встать, как настоятель собора, покоившийся под соседней плитой, тотчас подошел к нему, изогнувшись в угодливом поклоне; а тем временем каноник (коего имя было Шиднишмидт) принялся строить у брачующихся за спиной препотешные рожи. Бракосочетание началось, и…

Лишь только часы пробили полночь, юный Отто встрепенулся и заметил, что приятель его Вольфганг исчез. Мысль, что друг его скрылся вместе с особой женского пола, облаченной в белые одежды, все более и более тревожила его.

— Пойду-ка я за ними, — сказал он; и, растолкав старого Снозо, чья очередь была ходить дозором (как ни стремился тот подоле не покидать теплое ложе), он бросился в дверь, за которою скрылся Вольфганг со своею искусительницей.

И его ли в том вина, коль он не нашел их? Обширен был замок и темны покои. Тут были тысячи дверей, и диво ли, что потеряв друга из виду, неустрашимый отрок долго не мог набрести на его след? Как и должно было ожидать, он вошел не в ту дверь и три часа плутал по огромному, пустынному замку, клича Вольфганга на потеху равнодушному, холодному эхо, разбивая в темноте юные коленки о мрачные развалины; однако же не сломился его гордый дух и не ослабло твердое решение прийти другу на выручку.