Всякая революция — это потери. Невосполнимые, горькие. Я так хорошо мышей в лесу выслеживал, лучше всех в племени, жена мной гордилась, сыновья мной восхищались, соседи мне завидовали, а вы, чёртовы хлеборобы, сделали мой талант и мои отточенные навыки смешными и никому не нужными!

Но всякая контрреволюция — это гальванизация трупа.

В социальной сфере всё немножко сложнее. Каждый хочет хотя бы терминологически оправдать себя и унизить остальных.

Чуть ли не в течение века всякий очередной латиноамериканский генерал, главарь очередной хунты, захватывая власть в стране — называл свой захват «революцией». Сильное же слово. Прозрачно намекает на закономерность произошедшего и на грядущее полное обновление, полную замену всего плохого на всё хорошее. С учётом обилия в том краю стран, генералов и хунт революции на материке шли ежеквартальным косяком. И всякий предыдущий генерал с его предыдущей хунтой, если им вдруг взбредало в голову сопротивляться, оказывались контрреволюционерами. Зато всякий последующий генерал со всякой последующей хунтой оказывались революционерами снова.

При всём при том кроме генеральских имён ничего не менялось.

Англичане свой переворот 1688 года называют Славной Революцией. Что же, имеют право. Сменилась династия на троне, сменилась религиозная политика. Больше не изменилось ничего. Если бы у предыдущего короля и его свиты хватило ума, если бы не их спесь и гонор, если бы не их уверенность в том, что все, кроме них — тупое быдло, обошлось бы без смены династии. Хватило бы смены религиозной политики. Казалось бы, всего-то и дела — прикинуть, где порох, а где неуклюжие бронзовые клинки, где интернет, а где допотопные конверты, и решиться сменить отжившее на действенное. Перестать навязывать народу собирательство и охоту на мамонтов и разрешить ему мотыги. И всё! Никакой крови, никаких пертурбаций, никаких «кто не с нами, тот против нас». Если бы…

Если бы ума хватило. Если бы не тупость власти, не её высокомерие и паралич её мозгов.

Да, вот Великую Французскую буржуазную революцию действительно можно назвать именно этим гордым и многообещающим словом: революция. Смена строя. Смена господствующих форм собственности. Смена режима правления. Смена отношения к Отечеству. Я бы только остерёгся называть её Великой. Разделять революции на великие и не великие по количеству погубленного населения — всё равно что награждать командиров, смотря по числу убитых под их командованием бойцов. Дивизию погубил — на тебе орден. Взвод положил — на тебе всего-то лишь медаль. Взял город без единого выстрела и без единого трупа — ну, так и быть, служи дальше, хотя трусоват ты, братец, скажи спасибо, что в звании не понизили… По мне великой можно назвать как раз ту революцию, где пролилось минимально крови. Но французские короли и иже с ними столько десятилетий ухитрялись подмораживать ситуацию, что фактически всё дворянство оказалось в роли контрреволюционеров — виртуозов лесной охоты на мышей. Более того, если продолжить эту метафору, они и нормальным хлеборобам силой пытались воспретить пахать и сеять, даже полагали их хлебопашество не более чем посягательством на своё исконное право сырьём жрать хвостатых, а остальным (тем самым хлеборобам, между прочим) кидать после себя недоеденные хвостики. А когда наконец от этих хвостиков весь громадный народ стало рвать, тут уж начала действовать самостоятельная, никакого отношения не имеющая к насущным и истинным целям революции логика взаимного насилия.