Кровавый Сталин придумал, кровавый Берия курировал, кровавый Завенягин миллион зэков положил в мёрзлую землю ради какого-то там светлого будущего — ах, какие плохие! Ну просто звери!

Конечно, плохие. Но завод-то хороший! Стало быть — мой завод; а ныне живущие потомки невинно убиенных зэков могут ложиться в мёрзлую землю с предками рядом. Им ведь должно быть легче и радостней оттого, что ныне они ложатся уже не при тоталитаризме, а при демократии, то есть не ради победы над Гитлером, а ради моего кошелька… А кому не легче и не радостней — тот совок, и место ему тем более на свалке.

Гайдар и впрямь почил при довольно странных обстоятельствах, но остальные героические жертвенные камикадзе штатно приземлились в директорские кресла транснациональных банков и корпораций и стали жить-поживать и добра наживать, а протараненная ими ниже ватерлинии Россия начала стремительно тонуть. И потонула бы, если бы буквально в последний момент тоталитарные помпы не принялись натужно откачивать из неё излишки капитализма.

Что получилось в итоге?

Наверное, именно это и называется госкапитализмом. Дрессированный рынок от сих до сих, под мощным и пристальным государственным, то есть чиновничьим, контролем. Результат: управленческая верхушка становится новой финансово-промышленной олигархией — едина в двух лицах. Завенягины с Мавроди в одном флаконе. Смешать, но не взбалтывать.

Ничто, кроме ручного управления, из этого флакона ничего не выльет и ничего в него не вольёт. Но доколе? Рука бойцов вливать устала…

Что дальше?

С грустноватой иронией описывая в 2000 году один из миров, в каком мне хотелось бы жить, устами, что называется, своего героя я так выразил отношение людей привидевшегося мне мира к деньгам и потреблению: «Чтобы зарабатывать на новую машину каждый год- мне надо было бы работать двенадцать часов в сутки. Всё время в лихорадке. Я бы мог, конечно. Но я предпочитаю, например, по весне каждый день садиться на своего старичка, уезжать из города, выходить на обочину и думать, и до самых сумерек слушать, как тает снег».

В качестве художественного образа мне эта фраза и теперь близка, но умом-то я понимаю, что это — не капитализм, и даже не госкапитализм. Потому что экономика рыночного строя жизнеспособна, лишь пока круговерть производства и потребления набирает обороты. До лихорадки, до истерики, до изнеможения. До состояния, когда — какой там ещё на фиг снег, если нынче распродажа! А если статистически значимое количество граждан каким-то чудом предпочтёт снег распродаже, экономика рухнет. И будет поглощена более сильной экономикой, той, где люди белый снег от зелёной листвы уже не очень-то отличают, потому что ценники важнее и того, и другого. И если слушать снег примутся реальные россияне, мы опять столкнёмся с тем, с чем уже сталкивались в 90-х — тотальной скупкой страны извне. Капитализм — неотменяемо потогонная система, причём потогонным является не только производство, но и потребление, одно не может быть расслабленнее другого, это же фазы одного процесса.

Но кому в России нужна такая жизнь? Её и жизнью- то полноценной мы в большинстве своём не считаем…

Многие умные люди полагают, будто истинный русский консерватор не может не быть антикоммунистом. С определёнными оговорками я готов с этим согласиться. С чего ему быть коммунистом, если коммунизм — это чисто европейская грёза, доведение до абсурда нескольких маниакальных идей. Их породила именно западная культура в качестве умозрительных альтернатив реальным язвам европейской цивилизации, бесившим её же самое ещё со времён Платона. Однако нелишне напомнить, что именно вера в коммунистическую перспективу, понимаемую просто-напросто как перспектива возникновения принципиально более справедливого и гуманного строя, именно негодование по поводу расхождения между реальным состоянием общества и чаемым при коммунизме его состоянием дали великую, не имеющую мировых а налогов советскую культуру второй половины 50-х — конца 70-х годов.