|
Против нас тогда руками душманов воевал весь западный мир — как всегда, натравливая фанатиков на нормальных людей, невменяемых на вменяемых, это у демократов излюбленный способ защиты демократии. То была маленькая третья мировая война в одной, отдельно взятой стране. И на ней, как и на всякой войне, у нас были жертвы и были герои. На этих героях и на их подвигах можно было новое поколение патриотов воспитать, как наше было воспитано на войне с фашизмом и её героях… Совместное преодоление трудностей — нет социального клея крепче. Но наши герои, вместо того чтобы всем рассказывать о том, что они делают на этой войне, обязаны были, грубо говоря, давать подписку о неразглашении. Потому что советского человека нельзя было ничем волновать. Как придурка. Нельзя было ему рассказывать о реальных проблемах. У нас ведь всё хорошо, и войны никакой нет, и ассортимент расширяется, вот и новая модель «жигулей» подоспела, и в новом прогрессивном фильме наконец разрешили слегка показать обнажённую девичью грудь…
В итоге о том, что мы делаем на этой войне, нам рассказывали другие. Вражьи голоса да кристально честные и неподкупные диссиденты, совесть нации… Почему-то одними и теми же словами. И в этих рассказах наши герои выворачивались в преступников, а преступники — в героев. Ореол диссидентства — это вообще отдельная песня. Думаю, только замечательные, очень по- коммунистически воспитанные, насквозь советские люди так могли с диссидентами носиться, так за них переживать и так безоглядно доверять каждому их слову. Советская пропаганда создала столь привлекательный и столь идеальный образ борцов с самодержавием, что те стали в атеистическом государстве чем-то вроде нового сонма святых. Чернышевский, Засулич, Бауман, Камо… Святцы. Любой, кто против прогнившего режима — ангел. Любой, кто не с борцами, тот, стало быть, с прогнившим режимом — значит, против ангелов, значит, продал душу дьяволу. Натурально, за презренное материальное благополучие. Но как только прогнившим режимом стал восприниматься советский строй — всё, им воспитанное, обернулось против него. Быть с могучим царством тьмы или с бесстрашно бросившими ему вызов святыми, безоружными и беспомощными, сила которых только в правде, — для советского человека тут не просматривалось выбора. Выбор был этически и эстетически предопределён. Это в демократическом обществе любого борца с режимом прежде всего спрашивают: а сколько ты своей борьбой зарабатываешь? В красной империи такой вопрос даже не возникал. Слушайте, слушайте, этот зря не скажет! Но главную причину того, почему советская власть стала всерьёз восприниматься большинством народа как царство тьмы, я понял уже много позже, относительно недавно, благодаря занятиям историей Китая. Дело в том, что любые слишком уж централизованные системы оказываются неустойчивы в силу самой природы человека. Эту принципиальную неустойчивость нельзя скомпенсировать никакими силовыми ухищрениями, структурными пертурбациями и организационными перетасовками. Она возникает вне зависимости от эпохи, от цивилизационной принадлежности, от целей, которые преследует сама система — будь то древнекитайская империя Цинь Ши-хуана, где владыка старался всех поставить в полную зависимость от государства, то есть от самого себя, или социалистический СССР, где пытались, как умели, избавить народ от волчьих законов капиталистической конкуренции. Эти исторические ситуации, казалось бы, принципиально различные, тождественны в одном важнейшем свойстве: межчеловеческое соревнование выведено из личностной сферы и опосредуется высшим властным центром. Кто победил в любой конкурентной ситуации, а кто проиграл, решает не сама борьба соперников, но государственная власть. Ей виднее, кому дать, а у кого отнять. Поэтому постепенно и сама конкурентная борьба уходит из сферы непосредственной схватки явных друг другу противников в область потайных маневров внутри высших государственных сфер, лихорадочного манипулирования рычажками, там и сям торчащими из глухого непрозрачного кожуха государственной машины. |
