— Виктор, ты с ума сошел?! За что ты просишь прощения? Это я должен был извиниться перед тобой за все те неприятности, которые доставила вам Вера! Мне надо было бы сразу приехать в студию. Не спорь, я же разговаривал с Евгением Максимовичем и знаю, что ты взял на себя всю ответственность за ее ужасную выходку. Если бы не ты…

— …Вера сейчас была бы жива — хмуро перебиваю я его — Вот что главное. До знакомства со мной у нее была спокойная, размеренная жизнь. А я поманил ее ярким фантиком: славой и возможностью увидеть весь мир. Какая девушка устоит перед таким искушением? И теперь Вера мертва. Потому что я не смог ее защитить.

— Не смей себя винить! Виктор, ты ни в чем не виноват, поверь! — с жаром вдруг заговорил Александр Павлович — Несчастный случай с Верой мог произойти и в Москве, даже если бы вы не были знакомы с ней!

— Но произошел в Париже. Когда ее преследовали…газетчики.

На последнем слове я спотыкаюсь. Сказать отцу Веры правду? Нет. Сначала нужно доказать убийство ее дочери.

* * *

А дальше Александра Павловича как прорвало, и он с болью заговорил о любимой дочери.

— Витя, ты хоть знаешь, как за последний год изменилась наша Верочка? Она как будто проснулась от долгого сна — стала такой веселой, такой живой, жизнерадостной! У Верочки вдруг появился интерес к жизни, она стала такой уверенной в себе, постоянно улыбалась и шутила. Мы с женой не могли на нее нарадоваться…

Я слушал Вериного отца, не прерывая, только кивал головой и вставлял короткие реплики. Было понятно, что человеку нужно выплеснуть свою страшную боль, хотя бы через слова и воспоминания. А кому он еще может рассказать, какая замечательная у него была дочь — своей жене что ли? Так Татьяна Геннадьевна у нас из тех женщин, что и в горе остаются эгоистичны. Это исключительно ее нужно жалеть, только она убита горем. А кто выслушает и пожалеет Александра Павловича? Ему что — легче? Или он меньше любил дочь? Или у мужчин не так болит душа?

Его хватает почти на час. А потом он замолкает и снова замыкается в себе. Я сочувственно сжимаю его руку, лежащую на подлокотнике, но он, кажется, уже не чувствует этого.

За четыре с лишним часа полета у меня было время еще раз хорошо все обдумать. И с каждой минутой версия с убийством кажется мне все более убедительной. Теперь нужны веские доказательства. И найти Саттера.

Незаметным жестом отзываю Сергея Сергеевича в конец салона и, убедившись, что нас не услышат, начинаю его пытать.

— Не знаете, а с Токио генерал уже связался? Там у нас очень толковый резидент — Владимир Петрович. Может, он что-то выяснил по поводу Саттера?

— Да, я слышал про этого офицера, хоть и не знаком с ним лично. И насколько я знаю, Имант Янович поручил ему с этим разбираться. Но, к сожалению, разницу в часовых поясах никто не отменял, так что по Токио все будет известно ближе к полуночи.

— Понятно… а по аварии что-то новое есть?

— Скорее всего, результаты появятся только завтра. Задача перед нашими людьми в Париже поставлена, все активно включились в работу, но на все нужно время, понимаешь?

Вздохнув, я вынужден согласиться. Да, в отсутствии интернета сейчас все происходит в разы медленнее. В 2000-х вся информация по Саттеру уже давно была бы собрана и лежала на столе у Веверса. А в нынешнем 79-м нам всем не остается ничего другого, как только ждать.

— Но вы же мне сразу скажете, если будут какие-то новости?

— Сообщу, не сомневайся. Имант Янович дал насчет тебя ясные указания — проинформирую в первую очередь.

Ну, хоть так…

В аэропорт Шарль-де-Голль мы прибываем уже в сумерках. В Париже все еще идет дождь, но перед выходом из самолета я привычно цепляю на нос очки, а на голову бейсболку.