|
А на полотне изображена молодая и хорошенькая женщина на фоне деревьев с неправдоподобно красиво изогнутыми ветвями, небо едва проглядывает среди зелени, все внимание на поясном портрете этой красотки, что не совсем уж и красотка, но очень беспечная и раскованная с тем непосредственным выражением на хорошенькой мордочке, что больше характерно для обвыкшихся в королевском замке служанок, чем для высокопородной дамы. Те, начиная с колыбели, уже учатся смотреть строго и надменно, а позировать с прямой спиной и в самых дорогих платьях с множеством драгоценностей. Я поднялся, сделал несколько наклонов в стороны, разминая застывшие мышцы, зашел справа, слева, везде портрет следит за мной, знакомый эффект, для этого художнику нужно всего лишь расположить зрачок строго посредине, и сколько бы людей ни было в зале, каждому будет казаться, что портрет следит именно за ним. Рама на ощупь деревянная, хотя точно не дерево, я долго ощупывал, стараясь уловить что-то знакомое, потому что и не металл, и не камень, а другого материала этот мир не знает, разве что из застывшей смолы вылепить… Кончики пальцев уловили тепло. Я вздрогнул, прислушался, прижал к раме обе ладони. Так и есть, оттуда пошло отчетливое тепло, странное, ласковое, непонятное. Я отодвинул ладони, но тепло все еще струится, будто от печки. — Здорово, — пробормотал я, — хорошо Гиллеберд устроился… Только зачем ему этот камин? Женщина не ответила, только смотрит все с той же дразнящей улыбкой. Я вздохнул, поинтересовался: — Как ты сюда попала, красотка? Очень уж ты… нетипичная. Она смотрела теми же хитренькими глазками, улыбку художник поймал в самый удачный момент, дразнящую, чуточку виноватую, словно извиняется за какую-то мелкую шалость, на щеке умильная ямочка, подбородок нежный, округлый. Я уже начал отворачиваться, как вдруг зеленые ветви слегка колыхнулись и снова застыли. Я вздрогнул и замер, словно вмороженный в глыбу льда. Женщина не изменилась, все та же улыбка, то же выражение, но у меня странное ощущение, что и она словно бы оживала на кратчайший миг. Мои ладони снова принялись щупать и поглаживать раму, передавая ей свое тепло и получая часть обратно. После долгого ожидания ветви качнулись, я отчетливо видел, как их колышет ветер, затем снова застыли, но теперь я сцепил зубы и с колотящимся от возбуждения сердцем принялся тереть раму, как Аладдин медную лампу. Ветви начали покачиваться, затрепетали листочки, я прислушивался и уловил их шелест. Женщина продолжала с той же застывшей улыбкой рассматривать меня, я вздрогнул с головы до ног, когда в ее взгляде появилось нечто новое, затем длинные ресницы опустились, на мгновение закрыв глаза и бросив тень на щеки, тут же поднялись. С колотящимся сердцем я жадно рассматривал полные жизни и любопытства глаза, блестящие, с коричневой радужкой, красиво вырезанный нос, слегка приподнятый, изумительно точно очерченные губы и небольшую россыпь веснушек на щеках, что недопустимо для леди. Она в самом деле смотрит большими удивленными глазами, во рту у меня мгновенно пересохло. Сердце рвется из груди и требует отодвинуться, от женщин вообще ничего хорошего нельзя ждать политику, но… какая женщина! — Класс, — прошептал я и не узнал своего хриплого голоса, — это же надо… так… ты как живая… Я протянул руку, кончики пальцев коснулись холста, или же это поверхность чего-то посложнее, ощутилось легкое покалывание. |
