|
– Ты не с двумя, – поправил я почти сочувствующе. – Я ведь с тобой не заговаривал первым! Она вздрогнула, в ее больших синих глазах, сейчас уже томных, с поволокой, проступил испуг. – Да, – ответила она жалобным голосом, – но я так испугалась в ночи и замерзла… – Грейся, – сказал я. – И еще… я ведь не приглашал тебя к костру, верно? Страх в ее глазах рос, румянец на щеках сменился бледностью. Сигизмунд смотрел на меня с растущим раздражением, девушка спросила почти шепотом: – Кто ты? Я промолчал, давая ей взглядом понять, что она мне нравится, но провести себя не дам. Сигизмунд обнял ее за плечи, что покорно смялись под его ладонью, теплые, пухлые и нежные, сказал неприятным голосом: – Это сэр Ричард, паладин… Она дернулась так, что его рука соскользнула ей на спину, где-то там затормозила на нижней, сильно оттопыренной части. – Па… паладин? – Да, – подтвердил я почти с сочувствием. – Паладин… А это значит, что вижу тебя такой, какая ты на самом деле. Она охнула, с непостижимой скоростью подхватилась, в глазах был страх. Застыла на мгновение, на лице обреченность, я сделал ей знак, чтобы убиралась. Еще не веря в спасение, она поспешно метнулась в темноту, топот босых ног вроде бы сменился сухим стуком копыт, несущих легкое тело. Судя по бледному лицу Сигизмунда, он тоже что-то уловил, в глазах отчаяние. – Сэр Ричард, – прошептал он белыми губами, – а… какая она? – Не знаю, – ответил я. – Но вы сказали… Я ответил с великой неохотой: – Мало ли что мы говорим женщине! Особенно когда хотим уязвить! Но я не стал бы, даже если бы мог… Расставаясь с ними, мы все же храним в памяти лучшие минуты. Пусть останется такой… какой видели. Какой сама хотела казаться. Последний оранжевый язычок поплясал на рубиновом угле, порыскал, отыскивая еще хоть крошку древесины, вздохнул и втянулся вовнутрь в терпеливом ожидании сладостного мига, когда я брошу еще сухую ветку сверху. А лучше – две. А помечтать можно, что могучие руки человека поднимут всю охапку и швырнут на россыпь багровых углей, внутри которых ждет своего часа жар. Звездное небо все так же бесстрастно смотрело на темную землю и наш крохотный багровый огонек. Сигизмунд сидел в горестном оцепенении. Я хотел сказать, что печалиться не стоит, все женщины такие, надо видеть их в том облике, в каком сами подают нам себя, ну разве что вот так в путешествии через опасные края надо принимать меры предосторожности, но дома должны делать вид, что не замечаем, и в самом деле стараться не замечать, а видеть их только такими, какими нам стараются казаться. А тот, кто видит женщин в их настоящем облике, теряет многое. Очень многое. Может быть, даже всю красоту и все желание вообще жить. – Ну и дурак же я, – прошептал он тихо. Я хмыкнул: – Довольно просто сказать: «Ну и дурак же я!», но как трудно заставить себя поверить в то, что это действительно так… Ничего страшного, я сам обожаю женщин, у которых ноги недалеко от головы. Настолько недалеко, чтобы прямо задница с ушами, но это уже идеальная женщина… Но не стоит попадаться даже идеальной. Он спросил хмуро, с упреком: – Ты так о женщинах… нехорошо, сэр Ричард! Неужели у вас нет дамы сердца? Сердце мое упало, я ответил сдержанно: – Уже нет. – Почему? Она вас не любит? Но это еще не причина. Неразделенная любовь возвышеннее… – Она любит, – ответил я коротко. Он посмотрел удивленно, переспросил: – Вы это ощутили? – Она даже сама сказала, – ответил я невесело. – Но… сэр Ричард! Что же вам еще надо? – Если женщина говорит, – ответил я с болью в голосе, – что она тебя любит, то это еще совсем не значит, что она любит только тебя. |
