И как всегда, когда ему становилось ясно,
насколько бедна и лишена любви его жизнь, им и на этот раз овладело, нарушив
радость ожидания, неясное, мучительное чувство стыда. Он стал неторопливо
читать.
"Неаполь, 2 июня, ночью
Дорогой Иоганн!
Как обычно, первыми приметами европейской цивилизации, к которой я
опять приближаюсь, стали глоток кьянти, жирные макароны да вопли
коробейников в трактире. Здесь, в Неаполе, за пять лет ничего не изменилось,
перемен значительно меньше, чем в Сингапуре или в Шанхае, и я вижу в этом
добрый знак - значит, и дома я найду все в полном порядке. Послезавтра мы
будем в Генуе, там меня встретит мой племянник, и я отправлюсь с ним к
родственникам, где на сей раз меня вряд ли ожидает радостный прием, так как
за последние пять лет я, честно говоря, не заработал и пяти талеров, Я
рассчитываю уделить семье четыре-пять дней, затем уеду по делам в Голландию,
что опять-таки отнимет пять-шесть дней, и где-то числа шестнадцатого смогу
быть у тебя. Об этом я извещу тебя по телеграфу. Мне хотелось бы задержаться
у тебя по меньшей мере дней на десять или четырнадцать, чтобы помешать тебе
работать. Ты стал страшно знаменит, и если то, что ты говорил об известности
и славе лет двадцать тому назад, верно хотя бы наполовину, то за это время
ты, должно быть, изрядно закоснел и поглупел. Я собираюсь также купить у
тебя несколько картин, поэтому мою жалобу на плохо идущие дела можешь
рассматривать как попытку сбить цену.
Мы стареем, Иоганн. Я двенадцать раз плавал по Красному морю и только в
этот последний раз страдал от жары. Было 46 градусов.
Бог ты мой, старина, еще четырнадцать дней! Тебе придется раскошелиться
на пару дюжин мозельского. С нашей последней встречи прошло больше четырех
лет.
С девятого по четырнадцатое твои письма застанут меня в Антверпене в
гостинице "Европейская". Если где-нибудь в местах, которые я буду проезжать,
выставлены твои картины, дай мне знать.
Твой Отто".
Верагут еще раз с удовольствием перечитал короткое письмо, написанное
твердым, ровным почерком и оснащенное темпераментными знаками препинания,
вытащил из ящика стоявшего в углу небольшого письменного стола календарь,
заглянул в него и удовлетворенно мотнул головой. Еще до середины месяца в
Брюсселе должно быть выставлено более двадцати его картин, все складывается
как нельзя лучше. Это значит, что друг, острого взгляда которого он слегка
побаивался, зная, что от него не ускользнет разлад в его жизни последних
лет, получит хотя бы первое представление о нем и сможет им гордиться. Это
облегчает дело. Он представил себе, как Отто с его чуть тяжеловесной
заморской элегантностью бродит по брюссельскому залу, разглядывая его
картины, и на мгновение искренно обрадовался тому, что послал их на эту
выставку, хотя лишь немногие из них были предназначены для продажи. |