Берём на карандаш.

— Осадчий Павел Аверьянович, вольноопределяющийся третьего разряда, выпускник Киевской учительской семинарии

— А, помню его… из крестьянского сословия парень. Кажется, второй сын зажиточного сельчанина из-под Херсона.

— Тоже потенциально наш кандидат. Остальные вроде, кажутся вполне благонадежными…

Судя по списку, остальные наши вольноперы из вполне «благополучных», как и Коля Воронович дворянских семей.

— И что будем делать, Николай Михалыч? Как определим, кто из этих двоих?

— Заключим пари: Осадчий или Всяких? — улыбаюсь я.

— А вдруг оба? — пугается Скоропадский.

Успокаиваю его:

— Помилуй… Сразу два эсера на наш эскадрон… Теория вероятности говорит нам, что это крайне сомнительно.

— Теория вероятности? — на лице Скоропадского изумление. — Что еще за история такая? Или вы имеете в виду математическую теорию вероятностей Остроградского, Лапласа и Гаусса?

— Не заморачивайтесь, Павел Петрович, я в фигуральном смысле.

Гоняю мысли по кругу.

Наши предположения со Скоропадским, по сути, построены на песке. Но, даже в высшем свете, могут быть молодые люди, разделяющие радикально социалистические идеи. Вспомнить хотя бы Софью Перовскую, дочь петербургского губернатора, потомка рода Разумовских, и организатора убийства Александра Второго.

Белая кость, голубая кровь…

— Может, ну её, эту самодеятельность? — Скоропадский машинально поглаживает единственной ладонью пустой рукав кителя, заправленный за ремень. — Ты, Николя, знаком хорошо и с контрразведкой, и с жандармами. Они профессионалы и разбираются в таких вещах лучше нашего.

Со скепсисом говорю:

— И возьмут под подозрение всех подряд из нового пополнения. Вся боевая учеба накроется медным тазом, а мы с тобой, как и остальные господа офицеры эскадрона, замучаемся писать рапорта и объяснительные. Ты этого хочешь?

Скоропадский тяжело вздыхает, понимает, что я кругом прав. А у меня прямо руки чешутся самому разобраться в истории с агитатором.

— Паш, давай договоримся так — мы его установим, а потом передадим аккуратно наши наблюдения и соображения в руки Николова и Сухорукова.

— Bien[3]. Но каким макаром?

Кручу в голове все, что помню из своего мира про полицейские приемчики — из книг, из сериалов…

— Вот скажи, Пал Петрович, где лучше всего вести агитацию? У нас, в эскадроне.

Скоропадский смотрит удивленно, явно не въезжает, к чему я веду.

— На занятиях по самоподготовке, — развиваю мысль я. — Счет, письмо, чтение… Под этим соусом можно неграмотному товарищу любую пропаганду и агитацию впарить.

— У нас десять вольноперов. Как поймем, кто из них кто?

— Послушаем. Под дверью, незамеченными.

Скоропадский открывает рот… чувствую — хочет возразить.

— История в белых перчатках не делается[4].

— Понимаю… Но подслушивать…

— Мы — эскадрон особого назначения, и методы у нас — особые.

Возразить Скоропадскому нечего.

Следующие два дня нам приходится с самыми разнообразными ухищрениями незаметно мониторить педагогические экзерсисы господ вольноопределяющихся.

Дождь не перестаёт, и это нам на руку. Кутаемся в плащ-палатки, лица прикрыты капюшонами, кто там в задних рядах слушает, и не разглядеть. Тем более в полутьме землянки, в которых постигают премудрости грамматики и арифметики новобранцы.

— Употребляемые нами цифры заимствованы европейцами у арабов, и потому называются «арабскими», — мел в руках вольноопределяющегося третьего разряда Павла Осадчего постукивает по самодельной грифельной (тут её называют аспидной) доске, рисуя цифры от одного до десяти.