Соня, словно, угадывает мои мысли.

— Это гектограф, Николя.

— Что? — никогда в прежней жизни про такое не слыхал.

— Гектограф. Технологически элементарно: плоская емкость, да хоть противень с бортиками, заполненная смесью желатина, глицерина и воды, столярного клея. Образуется такой… студень. Далее на листке пишется текст печатными буквами, прикладывается к застывавшей смеси… от одного оттиска можно получить до сотни копий, — спокойным тоном поясняет берегиня.

— Мадмуазель, Серебрякова, — откуда такие обширные познания? — брови поручика удивленно ползут вверх.

Каюсь, я тоже слегка ошарашен.

— Мсье Шведерский, мой батюшка не всегда был профессором истории и автором популярных брошюр по этому предмету. Был и он молод, и в студентах увлекался некоторыми прогрессивными идеями. Но потом встретил мою маменьку, потом появилась я…

Понятно, и бывшему вольнодумцу господину Серебрякову вдруг резко стало не до революции.

— Стало быть, напечатали где-то в Ляояне, а оттуда как-то прокламация попала к нам в расположение, — играет в «Холмса» поручик.

— Мишель, не переценивайте наш Ляоян. Это для наших войск он — центр хорошо укреплённой позиции. Китайцам наши политические… — с трудом удерживаю готовое слететь с языка словечко «разборки», — разногласия… безразличны. А политически активных русских здесь почти нет. Скорее всего, листовки прибыли откуда-то из Красноярска или Харбина.

— Николай Михалыч, что нам с этим делать? — вздыхает Шведерский.

Хороший вопрос.

Сообщить Сухорукову или Николову, и пусть занимаются компетентные ведомства: жандармерия и контрразведка? Выявят они таинственного агитатора? А если выявят, где гарантия, что они выхватят всю цепочку?

— Мишель, подробный рапорт на мое имя. С указанием, у кого из рядовых вы изъяли эту агитку… Я тоже составлю подробный рапорт по команде. Но оба документа пока придержу. Постараемся выявить агитатора в наших рядах своими скромными силами.

Доверительно наклоняюсь к Шведерскому:

— Пригласите ко мне господина ротмистра Скоропадского.

Мишель козыряет и исчезает за дверью.

— Душа моя, — целую Соню в висок, прикрытый прядкой чудесных волос, — спасибо за лекарское искусство, но, как видишь, служба зовет.

— Будьте осторожны, господин ротмистр, вижу, вас опять влечет в рискованные приключения, — иронизирует Соня, и добавляет серьезно, — я не переживу, если с тобой что- то случится.

Она обнимает меня и быстро, словно клюет, целует в губы.

Надоевший дождь лупит по крыше.

Сидим со Скоропадским в закутке, гордо именуемом моим кабинетом, и, вмещающем кроме нас двоих, письменный стол, пару стульев и самодельные полки для бумаг и прочего канцелярского имущества.

В который раз просматриваем список вольноопределяющихся нашего эскадрона в попытках вычислить эсеровского агитатора.

— Воронович Николай Владимирович, вольноопределяющийся первого разряда, сбежал из Пажеского корпуса в добровольцы…

— Сбежал? — уточняю я.

— Самовольная отлучка, — сверяется с бумагами Скоропадский.

— Рисковый парень. Но не думаю, что это он…

В ответ на невысказанный вопрос, поясняю:

— Когда бы он успел в Пажеском корпусе наработать такие связи с эсерами[2]?

Скоропадский хмыкает, но оставляет свое мнение при себе.

— Всяких Капитон Илларионович, вольноопределяющийся второго разряда, студент четвертого курса Технологического института Императора Николая Первого.

— Горячее! Студенческая среда благоприятствует радикальным идеям.