-  Ты думай, - сказала Оксана нервно. - А то… мать говорит, что этой зимой точно будут меня отдавать. Вон Касьян собирался сватов присылать…

    -  Пойдешь за Касьяна? - спросил Гринь, с трудом разлепив больные губы.

    -  И пойду! - Оксана вскинула подбородок. - Лучше за нелюбом пропасть - чем с ведьмой… в одной хате!

    -  Моя мать не ведьма!

    -  Коли с чортом спуталась…

    -  Молчи!

    Оксана замолчала. Глаза, черные, как сливы, мгновенно увлажнились. Маленький нос покраснел.

    -  Не ходи за Касьяна, - сказал Гринь хрипло. - Я свою хату построю. Отдельно жить станем.

    Оксана безнадежно покачала головой:

    -  Нет. Меня зимой отдадут уже. Не станут ждать. И потом… все равно ты ведьмин сын.

    Всхлипнула. Подцепила на коромысло ведра, побрела прочь, роняя капли на снег.

    На Гриня смотрели. Из-за всех калиток, из-за всех плетней.

    Ой, гоп, чики-чики, каблуки за раз стопчу…

    Той осенью у Гриня как-то сразу пробились усы.

    Он две недели ишачил на попа; света белого не видел - зато теперь явился на вечерницы, ведя за собой музыкантов.

    Пусть народ шепчется, что, мол, чудит парень. Отца похоронили, в хате шаром покати, а сирота на заработанные денежки музыку заказывает. Пусть болтают - зато молодежь рада, девушки переглядываются, а парням завидно!

    Музыканты жарят плясовую - а Гринь идет через всю площадь к девушкам. И без того румяные девичьи щечки вспыхивают ярче, но Гринь идет и не останавливается, и только оказавшись перед Оксаной, протягивает руку:

    -  А пошли танцевать…

    И она, смутившись, идет.

    Ой, гоп, чики-чики…

    Мир красный. Мир желтый, синий, пестрый, летит, кружится, неподвижным остается только Оксанино лицо - черные влюбленные глаза.

    Рвется ожерелье из красной рябины.

    Звенят цимбалы, хрипит лира, игриво повизгивает дудка. Гринь так бьет каблуками о землю, что со старого сапога срывается подкова - да так и остается лежать в пыли, среди растоптанных рябиновых ягод.

    * * *

    Вода в проруби чернела, как смола. С берега тянулась одинокая тропка - видно, ходила по воду мельничиха Лышка.

    Гринь стоял и смотрел в стылую полынью.

    Он был еще мальчонкой, когда зимой утопилась соседская Килина. Говорят, водилась с заезжим красавцем - кулачным бойцом, вот и прижила ребеночка, да не стерпела позора, и прыг - в прорубь…

    Этого бойца Гринь потом видел на чьей-то свадьбе. Танцевал он, как бес, мел улицу красными штанами, и бабы шептались, а мужики хоть и поглядывали хмуро - но ничего, не гнали.

    А Килина лежала на возу, вся покрытая льдом. Ее выловили где-то внизу по реке, прикрыли рогожей и так везли - а мороз был трескучий, и когда Гринь, верткий и любопытный, пробрался сквозь толпу на площади перед церковью, а Килинин отец приподнял рогожу… Гринь успел увидеть и запомнил навсегда. Девушка, как живая, с очень длинными обледенелыми волосами, и вся во льду, вся во льду, и лед в открытых глазах.

    Черная вода в проруби подернулась рябью. Гринь плакал.

    Вошел как хозяин. Скинул сапоги, уселся на лавке, уперся руками в колени.

    Мать стояла у сундука. Крышка была откинута, на крышке отдельно лежали праздничные плахта и рубашка, и пояс, и цветной платок; отдельно развешены были детские сорочечки - тонкого полотна, еще Гриневы.