В коридоре у соседей распахнулась дверь, и чужой телевизор разнёс по коридору обрывки Марининого интервью:

— Агузарова? А кто это? — совсем не Марининым, обработанным чёртовыми Артуровыми машинами голосом, спрашивала звезда в телевизоре. Потом задорно хохотала отрепетированным смехом, потом объяснялась, — Шучу. Агузарова — это круто, но мы с ней совсем разные. Нечего сравнивать. Она — марсианка, со всеми положенными странностями: то в воздухе из самолёта выйти пытается, то с диким медведем, выскочившим на дорогу тургруппе, мило беседует, то вдруг бросает всё и американским шофёром устраивается работать. И ей ничего за это не делается. Им, марсианам, можно. А я совсем другая. Медведей, самолётов и автомобилей боюсь, зато душу человеческую насковзь вижу и каждая тропка в поле узнаёт меня по походке. Жанна — из будущего, я — из древности. И впредь попрошу нас не смешивать!

— Вы слышите меня? — повторял Пашенька, кажется, испугавшись даже за Маринино самочувствие.

— Слышу, — ответила звезда сквозь пелену небытия, не желая причинять лишнее беспокойство.

Соседи внезапно захлопнули дверь и воцарилась напряжённая тишина. Пашенька осуждающе высматривал что-то в Маринином лице и молчал.

Звезда давно решила, что оправдываться не будет. Да, лгала, да наворотила тонны абсурда, но поступала так не от желания унизить всех, а из самого, что ни на есть, рвения сделать что-то стоящее. Не получилось. Но это ведь /беда, а не вина/. Мудрый догадается обо всём этом сам, а глупый не поймёт, сколько ему ни объясняй. Пашенька, кажется, не понял. Он смотрел влажными глазами, полными осуждения и горести. Он собирался уходить. Что ж, скатертью дорога! И неважно, что неделя целая прошла с их последней встречи. Неважно, что всю неделю Марина жила в диком напряжении, в тылу врага, и что ни одни тёплые ладони не касались её за это время, если не считать рук массажистки, которые безусловно дружественные, но любви нести не могли, по причине отсутствия у звезды таких наклонностей и опыта. Не важно, что заслышав вчера Пашенькин голос в трубке, Марина вспыхнула, как дурнушка подросткового возраста, которую, таки да, пригласили на свидание. Вспыхнула и ощутила в груди что-то тёплое: вот ведь как хорошо, есть ещё люди, что меня любят, и как важно это, чтобы кто-то тебя любил…

— Ну? — Марине надоело напряжённое затишье перед бурей, и она резко вскинула лицо навстречу обвинениям, — Ты разочарован? Лучше было бы, если б я действительно работала проституткой? — от волнения Марина нечаянно озвучила свои домыслы о Пашенькином о ней мнении.

— При чём здесь? — фыркнул Пашенька, поморщившись, — Я и не думал никогда, — по тому, как он смутился, Марина утвердилась, что именно так и думал, — И вообще, важно ли это? Важно, что между нами. Вокруг — меня не касается. Это за пределами моей жизни. А то, что в ней — важно.

— И что же в ней? — звезда ничего не поняла. Она ожидала возмущения: «Как ты могла так лгать! Втемяшивать в головы легковерным душам идеалы, в которые ни капли не веришь? Как ты, имея на руках так тщательно составляемый поэтический сборник, могла запустить в эфир эти, далеко не лучшие тексты? Как могла наврать о себе столько ужасной попсы, тем самым отрекаясь, предавая свой собственный образ и опыт и даже возраст?!» — вот чего ожидала звезда, и чего боялась, и под чем склонила бы понуро голову — и даже, если б на плаху, всё равно покорно склонила бы — потому как и впрямь виновата.

Но Пашенька говорил о чём-то совсем другом.

— Если я так неприятен вам, — он выдавливал слова через силу. Видно было, что ему стоит огромного труда не закричать. Его «вы» звучало насмешкой, лишившись былой нежности и многозначительности, — Отчего нельзя было сразу сказать мне об этом? К чему было мучаться? И как я после всего этого должен к вам относиться… Не к вам даже, к тому, что было между нами…

Марина как-то совсем растерялась.