|
Марина решила немедленно мчаться в офис, то есть в Рыбкин дом, где спасительные кондиционеры могли привести в себя, а разговоры с массажисткой отвлечь и дать повод не слишком переживать из-за разрыва с очередным другом… Кроме того, там был Артур, который, после вчерашнего приступа откровенности казался чем-то похожим на человека, а значит, начал, наконец, открываться, и уже мог, наверное, что-то по-че6ловечески прояснить относительно грядущих концертов.
Марина потянулась к сотовому, вспомнив, что где-то в глубине ночи он пищал. «Про «ты поэт» говорил тебе я, а вовсе не гадалка. Зачем народ дуришь?» — гласило СМС, пришедшее от Свинтуса ещё вчера, когда Марине недосуг было смотреть на телефон. — Второй! — вслух сказала Марина, массируя мокрые от пота виски. Свинтус уже три месяца как находился в далёкой командировке, поэтому скрывать от него свою черубиновскую деятельность было очень легко. И угораздило же его, в далёкой Германии, включить телевизор в такой неподходящий момент. Здесь, на родине, он всегда несколько презрительно относился к говорящему ящику. Соединение произошло моментально. Слышно было так, будто Свинтус сидел рядом. — Я перезвоню тебе, у нас льготные тарифы! — с подозрительно нескрываемой радостью проговорил он. И тут же перезвонил. Что тоже удивляло, потому что высокой скоростью выполнения обещанного Свинтус никогда не отличался. — Мой телефон, вероятно, прослушивается, — сходу сообщила звезда, — Поэтому давай без конкретики. Ты презираешь меня теперь? — Что за ерунда? Я ж понимаю, что у тебя далекоидущие планы… Этой своей верой в Марину, Свинтус ранил ещё больнее, чем Пашенька, своим равнодушием. «Ну вот, теперь я буду думать, что обязана… Не могу ж обмануть того, кто в меня верит. Теперь придется, во что бы то ни стало видоизменять стиль Черубины…» — Не верь в меня, я плохая… — Не буду, — покладисто согласился Свинтус, и раскатисто зевнул, — А у меня тут патриотизм проснулся. Смотрю ОРТ, тусуюсь на русских конференциях, тебя вот страшно рад слышать, болею за Динамо… — При этом в банкомате получаешь евры, набиваешь пузо чуждым пивом и смотришь немецкую порнуху. — звезда наигранно смеялась, а сама, вместо облегчения, испытывала болезненную обиду. Разоблачение Черубины, как выяснилось, ни для кого ничего не значило. То есть, хорошо, конечно, что за него не осуждали… Но полное равнодушие оказалось больнее любых укоров. /Когда говорят, что меня любят — удивляюсь. Когда говорят, что не любят — тоже удивляюсь. Но больше всего удивляюсь, когда говорят, что ко мне равнодушны./ — по-цветаевски подумала она. Вспомнился вдруг очередной пострасставальный диалог со Свинтусом. Марина хандрила тогда, не столько из-за ухода Свинтуса, сколько из-за своей неспособности грамотно распорядиться одиночеством. — Я совершенно запуталась, — говорила она заскочившему «на пять сек» Свинтусу. — Я так хотела, чтобы все оставили меня в покое, столько сил и времени тратила на борьбу за свободу от тебя, что теперь, когда ты всё же ушел, не знаю, куда себя девать. — при Свинтусе Маринка никогда не смущалась собственной гадостности и капризничала, не скрываясь. Собственно, это и было самым главным, самым нужным в Свинтусе — он ценил откровенность, и совсем не интересовался хорошестью. С ним можно было быть сколь угодно дрянной, совсем не опасаясь последствий. Вот и сейчас Марина совсем не стеснялась признаваться в собственном эгоизме, — Я думала, вот расстанемся с тобой, и жизнь сразу окружит меня чем-то непревзойдённо ярким. Думала, это твое наличие всё это яркое от меня отпихивает… А оказалось, нет. |
