В какой-то момент, писавшая от её имени Елизавета Дмитриева поняла, что полностью идентифицирует себя с Черубиной. «Мне жутко!» — признаётся она Волошину, — «Я — уже вовсе не я, а она… Она поглотила меня». Спустя ещё несколько писем к Маковскому, спустя ещё десяток тонких, гордых и стремительных стихов, Дмитриева перестала бояться. Потому что закончилась Дмитриева. В сознании скромной учительницы полностью утвердилась блестящая Черубина. Волошин заметил это, Волошин встревожен, Волошин не противится больше их совместному рассекречиванию: «Мистификация зашла слишком далеко, мой друг, пора остановиться». «О чём ты, Макс?» — Черубина резко вскидывает бровь и сверкает глазами, — «Для того ли вы вытащили на свет Черубину, чтоб уничтожить её?» «Боюсь, иначе она уничтожит его, то есть свет», — игривая форма грузной сути. Волошин чувствовал, Черубина вредна миру, и более всего одному человеку реального мира — Елизавете Дмитриевой. Он уговаривает Елизавету не страшиться разоблачения. Она и не страшится. Она — Черубина, восхваляемая всем Петербургом — ничего не боится. «Я — Черубина!» — дерзко бросает она в глаза заезжему переводчику. «Не может быть!» — он не верит, не может поверить, что эта простоватая хромоножка и жгучая таинственная незнакомка, пленившая весь Петербург, — одно лицо. Но слух пошёл. Переводчик — Гумилёву, Гумилев — остальным. Не со зла, от возмущения. Как можно было так жестоко шутить? Гумилёв обвиняет с пылом — он слишком близко знал шутников: он любил когда-то Дмитриеву, он делал предложение, ему давали все поводы рассчитывать на благосклонность, но отвечали «нет». Горячность Гумилёва чуть было не приводит к трагедии. Волошин вызывает Гумилёва на дуэль. Стреляются по всем правилам… Последняя дуэль серебряного века. Гумелёв промахнулся, пистолет Волошина дал осечку. Об этом пишут: «На этот раз смерть прошла мимо». «Нет!» — утверждаю я. Смерть пришла и забрала того, за кем шла. Она забрала Черубину. Виновницу дуэли, затравленную собственной виной, несчастную от всеобщего неодобрения. «Мы думали, вы прекрасны, а вы», — бросают ей в глаза, не стесняясь. И главное, главное, никто не верит теперь в стихи Черубины. Мир считает, что эти стихи писал Волошин. Я знаю, что это такое. Я сама, как Черубина. Когда в двенадцать лет я принесла обожаемому учителю по литературе свои первые взвешенные стихотворенья, и он произнёс: «Очень неплохо… Но… Послушай, это не может быть твоим. Я где-то это уже видел…», ох, что творилось со мной тогда. Уйти, сбежать, умереть… Как я понимаю Черубину! Я сама — Черубина. И драка была… Тогда, из-за Свинтусовской дури и затоптаных эскизов. Я — Черубина! И я знаю, как это отвратительно, это невыносимо, когда близкие тебе люди вдруг впиваются друг другу в глотки! Невыносимо, когда соседи потом долго смотрят тебе в след и шепчутся за твоей спиной: «О, смотрите, идёт, задом виляет… Стравила мужиков вчера, теперь довольная…» Больше всего на свете мне хотелось тогда провалиться сквозь землю. И Черубине, после дуэли Волошина и Гумилёва, тоже хотелось. А ей было достаточно лишь захотеть.

Черубина де Габриак отключила телефон, одела лучшие вещи Дмитриевой, села возле зеркала и закурила. Жизнь покидала её. Сначала исчез дар. (Дмитриева после смерти Черубины более двух лет не писала совсем ничего, а потом стала писать другие, совсем не Черубиновские стихи). Следующими были руки. Гордые, аристократичные руки Черубины сжались вдруг в кулаки, потом бессильно упали вниз, навек покрывшись Дмитриевской вялостью и припухлостью.