— Только Тэфии могла задать такой бестактный вопрос! — заявил Бальмонт, и тут же переключился на основную свою тему, — А всё почему? Потому что она не относится к работе серьёзно…

Несмотря на то, что Тэффи вообще ни к чему не относилась серьёзно, в определённый момент, ввиду катастрофической нехватки средств, Тэффи была вынуждена изменить своей методике. Надо заметить, зря. Все вещи, написанные Тэффи для себя явно по собственному желанию — блестящи. Всё, что под заказ в издания — страшно разочаровывает. Писать, когда больно, можно только желая себе этой боли. Тэффи же никогда не была мазахисткой.

Лично мне писать больно ещё и от панической боязни записывать. Умом понимаю, что боязнь эта — очередное заблуждение мании величия. Никакой мистики в моих взаимоотношениях с написанным нет. И не было никогда, иначе тот кратковременный обморок, после трёх суток бдения, обернулся бы смертью. Но записки о Черубине в «Антологии смерти» не тронули меня. Потому что записи вообще не умеют трогать. Они — бездушны. То, что происходило с Анечкой и Соней, не было проявлением могущества моих текстов. Просто совпадения. Всех-то дел. Поэтому — заявляю ответственно — писательство моё совершенно безвредно, и я его не боюсь. Записываю это словами и даже подчёркиваю… чтоб уж точно сбылось.:) Необходимые реверансы отвешены, можно приступать. Итак, сегодня, 25 июля, дневник торжественно объявляю заведенным!

— А что касается выживания в критических ситуациях… — продолжала звезда, — Уверена, что шанс всегда оставлен. Сплоховать только от страха можно. Перепугаться, всё бросить и прекратить стремиться… — Звезда говорила уже сама себе, и теперь явно заводилась сказанным, — Все мы потенциально победители, а проигрываем чисто из психических заморочек. Вроде табкозависимости невсамделишней: когда организм прекрасно может обходиться без никотина, но психологическая привязанность не даёт бросить курить.

Обе женщины стремительно потянулись к сигаретам. Перекинулись улыбками, отметив автоматизм рефлексов: «Павлов бы нам обрадовался!» Блаженно закурили. Сейчас — с откинутыми со лба волосами и страстно подставленным солнцу лицом — звезда ещё больше тревожила Марину. Эх, спросить бы… Да как-то всё не с руки.

— По-вашему выходит, что Цветаева повесилась не потому, что жить больше не могла, а оттого, что струсила? — Марина решила вернуть тему и для подогрева полезла на рожон.

Теперь уже звезда долго и задумчиво глядела на собеседницу. В упор, без стеснения выдать заинтересованность, приподняв тёмные очки. В отличие от Марины, звезда точно знала, чем тревожится, и прекрасно понимала, кого напоминает ей собеседница…

— Выходит, что так. — ответила звезда, наконец, — Разуверилась во всемудрости природы и совершила непоправимое… Это, как одна малограмотная роженица, испугавшись крупности младенца, пробормотала «ой, мамочка, разорвёт», и, предпочтя безболезненную смерть мученической, приняла смертельную дозу снотворного. Она и предположить не могла, что природа всё предусмотрела, и кости таза раздвинутся, когда придёт время. Так и Цветаева всё испортила, потому как не знала, что у душевных сил бывает и второе, и третье, и четвёртое дыхание… Все они, поэты, такие…

— А та роженица тоже была поэтом? — зачарованно спросила Марина, которую слово «поэт» всегда — звезда подметила точно — будто гипнотизировало.

— Нет. Её вообще не было. Я её только что придумала. Для наглядности.

— Жестоко, — Марина обиделась, будто сама и была той роженицей, — Вас бы кто-нибудь придумал так, для наглядности… Посмотрела бы я на вас.