Выбрала для жизни именно его комнату…

А через неделю она наняла себе женщину, в обязанности которой входило следить за домом и порядком в нем. Сама же Лизбет явилась в порт и отыскала свой причал. Она пришла к управляющему и попросила взять ее на работу.

Управляющий, глотнув из большой чашки чая с молоком, ответил, что порт – царство мужское, где бабам делать нечего!

Лизбет присела к столу управляющего и, вперившись тому прямо в глаза, сообщила, что причал принадлежит ей, урожденной Ипсвич, единственной оставшейся в роду. Если господин управляющий возьмет ее в порт простой работницей и не разгласит тайну, то и она не оставит его внакладе, сохранит за ним место с надбавкой жалованья.

Чай, отбеленный молоком, свободно стекал по подбородку портового чиновника.

– Кем же вы, мэм, э э, желаете трудиться? – приходил в себя управляющий.

– Какие есть вакансии?

– Бухгалтером… Вернее, его помощником…

– Это не подойдет, так как у меня не имеется специального образования.

Управляющий развел руками.

– Для женского пола более работы нет. Никакой…

– А для мужского?

– А мужчины здесь все грубые и все докеры.

– Что такое докер?

– Грузчик.

– Подходит, – кивнула Лизбет. – Выйду на работу завтра, и не смейте меня отговаривать!

Уходя из конторы, Лизбет вдруг вспомнила, как читала в пансионе Толстого и Достоевского, силясь понять, что представляют собой мужчины. «Увидим», – подумала она, улыбаясь…

Управляющий глядел вслед своей хозяйке и дивился широкости ее спины и мощи ягодиц. Еще он отчаянно трусил, что ситуация может выйти из под контроля и он лишится места, к которому привык, как к родному.

В портовом магазине Лизбет купила докерскую робу и грубые перчатки, какие видела у управляющего в кабинете.

На следующий день, в семь утра, она поднималась на борт французского судна «Аквариус». Здесь же находился управляющий и еще мужиков тридцать: все как на подбор – здоровенные, бородатые и пахучие, как кислый овечий сыр.

– Вот, – представил управляющий. – Баба…

Мужики заскалили рты, особенно здоровенный детина, лет двадцати пяти с большой родинкой на лбу. Зубы у него были словно куски сахара, кривые, белые и огромные. Ручищи, как ковши экскаватора, с въевшейся на всю жизнь портовой грязью.

– Видим, что баба! – сказал пожилой докер с волосатой грудью.

«Вот ведь, – подумала Лизбет, – волосы на груди седые».

– Так что, – замялся управляющий, – принимайте ее, так сказать, в вашу дружную компанию. На равных…

Докеры перестали смеяться.

– Ты что, унизить нас хочешь? – спросил старый.

– А в чем, в чем унижение? – трепыхался управляющий, прекрасно понимающий в чем. – Баба могучая!

Перестал улыбаться и здоровенный детина. Он сжал кулаки, и получились два огромных молота.

– Да над нами весь порт смеяться будет, – произнес меченный родинкой неожиданно высоким голосом и ударил кулаком о кулак. – Девку в докеры! – и пошел на управляющего.

– Чего ты, чего! – попятился чиновник.

А детина продолжал надвигаться на управляющего, все бил кулаком о кулак и звук тем рождал, словно молот о наковальню постукивал.

А она вдруг меж ними оказалась и спросила:

– Вы что, ударить его хотите?..

Детина отодвинул ее с легкостью, будто ребенка. Добрался до управляющего, который оказался по грудь ему ростом, и этой самой грудью, ее мышечным напряжением, толкнул чиновника в лоб.

А тот уже от ужаса бледнел и приседал на ватных ногах, мечтая упасть в обморок, дабы сгинуть в нем бессознанным от унижения и побоев.