Поддавшись общему патриотическому порыву, Давыдов смело решил вернуться на строевую службу, которую раньше презирал всей своей возвышенной поэтической душой. Правда, шеф Ахтырского полка генерал-майор Васильчиков, как мог, сопротивлялся этому, говоря, что поэту лучше быть при штабе. Но по твёрдому настоянию его покровителя, князя Багратиона, ротмистр гвардии Давыдов был переименован всё-таки в подполковника армии и получил в Ахтырском полку в командование первый батальон.

На вечере не прошло и четырёх тостов: за государя императора, за Россию, за императорскую армию, за лёгкую кавалерию, как Давыдов вышел на середину палатки. Он без ложной скромности представился присутствующим как «самое поэтическое лицо русской армии» и предложил послушать его стихи.

«Самое поэтическое лицо» был чёрен, как майский жук, круглолиц, курнос, лупоглаз и очень мал ростом. Это обстоятельство, видимо, всерьёз его беспокоило, так как сапоги он носил на толстой подошве и с огромными каблуками, украшенными такими же несоразмерными шпорами.

Размахивая в такт рукой, Давыдов начал своим тонким голосом читать одно стихотворение за другим без малейшей остановки. Надежда эти стихи знала, они давно ходили в списках. Но её любимым поэтом был Жуковский. Она помнила наизусть многие его баллады. Творения господина Давыдова, хотя и складные, казались ей — с точки зрения канонов романтизма — чересчур развязными.

Потому, когда поэт наконец остановился, она не стала ни аплодировать ему, ни говорить комплименты, ни знакомиться с ним лично, как это сделали некоторые офицеры из их полка. Она только наблюдала за поведением этого забавного человека. Её удивило, что в следующие полтора часа Давыдов сумел напиться до полного обалдения, но остался продолжать это дело в компании из семи-восьми ярых поклонников Бахуса, когда все остальные уже разошлись. Рядом с поэтом она заметила корнета Волкова. Он подливал гусару вино и смотрел на него с восторгом и обожанием.

Следуя неписаной традиции, офицеры Литовского полка на другой день устроили такую же вечеринку для ахтырцев. Но Надежда на ней не была. Подошла её очередь дежурить по полковым коновязям, и она весь день носилась по лагерю с десятком неотложных дел. С утра ей пришлось проверять вместе с коновалом конский лазарет, где стояли лошади осаднённые, то есть имевшие раны от сёдел на спине и боках, и писать рапорт об их состоянии. Затем её позвали к коновязям эскадрона подполковника Лопатина. Там за ночь пали две строевые лошади, до крайности изнурённые в недавнем походе. Ближе к полудню пришли возы с фуражом, и возникла целая история из-за того, что вместо сена была доставлена солома, да ещё один воз был с соломой гречневой, которую принимать для кормления строевых лошадей не разрешалось.

На бивуаке своего эскадрона Надежда появилась далеко за полночь. У палатки со стонами и ругательствами поливал себе голову водой из кувшина Семён Торнезио.

— Что это с тобой? — спросила Надежда.

   — Ох, брат, с ахтырцами хоть за стол не садись! — пожаловался корнет. — Напоят до умопомрачения. В лейб-гусарах служил, а такого дикого пьянства не видывал!

   — Как? — удивилась Надежда. — При генерале и двух полковых командирах?

   — Да нет же, все они ушли через час. Из старших офицеров остался один Давыдов. Ну и пошло-поехало...

   — А ты зачем пил?

   — Чёрт его знает, — сокрушённо произнёс Семён. — Начали они нас дразнить, задирать.