Более четырёх часов стояли солдаты, ожидая сигнала к атаке, на огромном конопляном поле под палящими лучами июньского солнца. Сначала уланы сидели верхом, взяв пики в руки, потом им разрешили сойти с лошадей, а затем и вовсе сесть на землю, чтобы в тени под лошадьми укрыться от зноя. Все давно опустошили свои фляги и теперь страдали от жажды, хотя речка Мирянка была от них не очень далеко, в роще за полем.

Подъямпольский подъехал к Надежде, сидевшей, как и её солдаты, под лошадью на иссохшей земле.

   — Александр, искупаться хочешь?

   — Так точно, господин ротмистр! — Она встала перед командиром по стойке «смирно» на виду у своих солдат.

   — Пусть четырнадцать человек из твоего взвода соберут по всему эскадрону пустые фляги и котелки. Пойдёшь с ними за водой к реке...

   — А если сигнал к атаке?

   — Значит, мы атакуем противника без тебя.

   — Тогда я не пойду.

   — Что за капризы, корнет? — склонившись к ней, тихо говорил он. — В сражении ещё побываешь. А пока — жара африканская. Мы пятый день в седле, спим не раздеваясь. Мужчинам это тяжело. Тебе — тяжелей подавно. Ступай на реку, освежись. Только смотри за нижними чинами. В лесу шмыгнут в кусты — оглянуться не успеешь...

Надежда не знала, нужно ли ей сейчас спорить с ротмистром, делать вид, что его намёк ей не понятен, возмущаться. Всё равно кто-то должен пойти за водой, люди просто погибают от зноя. Подъямпольский выбрал для этого из четырёх своих корнетов Александрова. Ясное дело, так он давал ей маленькую поблажку, но ведь командиру видней...

   — Есть пойти за водой, господин ротмистр! — Она приложила руку к козырьку строевой шапки и после этого обернулась к солдатской шеренге: — Взво-од, слушай мою команду...

Сражение под Миром было успешным для российских войск. Они на два дня остановили продвижение вражеского авангарда и сильно потрепали бригаду польских улан. Генерал Турно, командовавший ею, был убит в бою. Немало польских всадников попало в плен. Потому офицеры эскадрона полковника Скорульского впервые увидели противника именно здесь, когда большую партию пленных, человек сто пятьдесят, казаки гнали по дороге в Несвиж для сдачи в штаб-квартиру 2-й Западной армии.

Вид их был ужасен. Многие шли без сапог и строевых шапок, в разорванных мундирах, без рубах. Заметив нескольких солдат в куртках с малиновыми воротниками и лацканами и такими же лампасами на панталонах, Надежда подумала, что они — из полка Станислава Цецерского, и спросила их об этом по-польски. Но солдаты были из 11-го Уланского и офицера по фамилии Цецерский не знали. Она подъехала к уряднику:

   — Зачем вы их раздели?

   — Это не мы, ваше благородие, — ответил он. — Мы одежду не отнимаем. Разве только сапоги, если у кого хорошие... Это они сами рубашки на себе изодрали на перевязку ран. У нас-то у самих для раненых корпии не хватает, а тут ещё французу отдай!

По тем законам войны, которых придерживался полководец Суворов, о пленных следовало заботиться, снабжать их всем необходимым, лечить от ран. Но пока их колонна шла мимо русских полков, как-то не похоже было, что милость к бывшим неприятелям согревает сердца солдат. Наоборот, чувствовалось ожесточение против этих несчастных, для которых война уже закончилась.

Надежда вспоминала кампанию в Пруссии. Там такого не было. Может быть, потому, что и русские и французы воевали на чужой территории, не в своей стране. Теперь же наша армия отступала вглубь России, без боя отдавала противнику города и сёла. Наши полки начали испытывать трудности с провиантом и фуражом, повозок не хватало для собственных усталых солдат, не поспевавших за ротами и батальонами в этом суровом марше.