Теперь же наша армия отступала вглубь России, без боя отдавала противнику города и сёла. Наши полки начали испытывать трудности с провиантом и фуражом, повозок не хватало для собственных усталых солдат, не поспевавших за ротами и батальонами в этом суровом марше.
Дав двухдневный отдых изнурённым войскам у Несвижа, Багратион двинулся столь же быстро дальше, на Бобруйск. Литовские уланы по-прежнему оставались в отряде генерал-майора Васильчикова, который шёл в арьергарде армии, и столкнулись с неприятелем у местечка Романов. Здесь опять удалось задержать французов 2 июля, что позволило обозам всей армии, а также лазаретным повозкам с ранеными и больными свободной дорогой пройти к городу Мозырю. Ещё раз дрались они с наполеоновской армией у Салтановки.
Ритм отступления сделался более напряжённым. Войска шли теперь день и ночь, регулярно останавливаясь только на получасовые привалы. Готовить пищу на таких привалах было некогда. После лагеря под местечком Глузск в Минской губернии в полку разрешили выдавать солдатам сухари из неприкосновенного десятидневного запаса. Уланы их грызли на ходу, а на остановках сходили с лошадей, ложились на землю и засыпали.
Надежда при этом бодрствовала, облокотившись на седло. Она боялась ложиться, потому что однажды вот так легла и заснула в крестьянской хате и её потом не могли разбудить.
Солдаты прыскали ей в лицо водой, трясли за плечи, подносили к глазам зажжённую свечу. Решив, что их командир впал в беспамятство, они даже хотели раздеть корнета.
Подъямпольский, вовремя вызванный в третий взвод, не допустил этого. Он лишь приложил ладонь ко лбу Александрова, распростёртого на лавке, послушал его ровное дыхание и велел корнета сейчас не будить, а оставить возле него унтер-офицера, чтобы охранял его покой и потом проводил к полку, уходящему из деревни по лесной дороге.
Через три часа Надежда проснулась, вскочила на ноги и бессмысленным взглядом уставилась на своего унтера Кумачова:
— Где эскадрон?
— Ушёл, ваше благородие.
— Почему меня не разбудили?
— Господин ротмистр так приказать изволили. Мол, надо вам отдохнуть и вашей лошади — тоже. Тогда сами полк догоните. А мне при вас быть неотлучно и помогать, если понадобится...
Выходило, что Подъямпольский опять её пожалел. Но не желала Надежда нынче получать поблажки. Знала, что слабость припишут её полу, якобы не способному переносить испытания. Ей же хотелось доказать, что может она идти наравне со всеми и участвовать в небывалой схватке, где на весах Истории колебалась, с одной стороны, слава императора Наполеона, с другой — свобода её родной страны. Должно было теперь каждому честному россиянину положить на чашу сих невидимых весов свою лепту, отдать не задумываясь все: силы духовные и физические, здоровье, жизнь...
С тех пор она решила, что сон для неё опасен. Будет время — она когда-нибудь отоспится. А пока ей надо быть на ногах и смотреть за своим взводом. В походе колонну покинуть трудно, но на привале отойти от стоянки можно под благовидным предлогом. Воспользовавшись этим, за первую половину июля из полка совершили побег уже 38 нижних чинов. Правда, в их эскадроне беглых было всего трое, и, слава Богу, не из её взвода.
Июльские ночи приносили войскам облегчение своей прохладой, но днём солнце палило немилосердно. В полках участились обмороки от солнечных ударов. Вчера у Надежды тоже упал с лошади человек. Это был Мелех, самый рослый и бравый солдат в её подразделении. После его попытки разжиться чужим добром в имении Цецерских Надежда относилась к нему с подозрением. Кажется, он догадывался об этом и всегда смотрел на командира виновато. Теперь с белым как полотно лицом Мелех лежал в тени деревьев за обочиной дороги. Однополчане уже расстегнули на нём куртку, развязали галстук, положили на лоб влажную тряпицу. |