Роза понимала чувства священника. Так бывает, когда у тебя отнимают что-то самое дорогое. Или разбивают его на куски. И его уже никогда не вернуть. Прощание навеки. О, у нее ведь то же самое! И все из-за чертовой бабки. Была у Розы мечта — и вот Нонни взяла и загубила ее. Самое дорогое, что было у Розы. И теперь от мечты этой остались одни осколки.

А мечтой этой была для нее мать.

…мать? Эта шлюха, дешевка — только и всего.

Память об этих злобных словах мучительной болью отдавалась в самом низу живота. Роза изо всех сил зажмурилась. Внутри поднималась волна ненависти — добела раскаленной, ядовитой.

И ненависть эта, она знала, была в сущности куда большим грехом, чем тот, что она совершила вместе с Брайаном.

Пусть она сдохнет! Пусть бы эта старая ведьма сгорела в огне. Она, а не моя мать!

Не в силах унять дурные мысли, Роза вновь опустила голову на сцепленные руки и начала страстно шептать молитву:

— «Отец наш на небеси, да святится имя Твое. Наступит царствие Твое на земле, как на небеси. Дай же нам хлеб наш насущный и прости прегрешения наши, как мы прощаем тем, кто совершает их против нас, и дай избежать соблазна…»

Она подумала о Марии и о том, как это все завертелось на прошлой неделе, когда сестра объявила о том, что…

Они все сидели за ужином на кухне, пропахшей тушеным мясом и картошкой, — она, Клер и Нонни. И тут на кухню вошла Мария, по обыкновению припозднившись. Роза сразу почувствовала что-то неладное. Мария остановилась посреди кухни; руки, словно одеревенелые, висят по бокам, подбородок упрямо задран, в голубых глазах мрачная решимость. Она тяжело дышала, грудь ее ходила ходуном, словно все четыре этажа она бежала без остановки. В своей черной, в обтяжку, юбке, утянутой в талии, с ярко-розовой помадой и черными лакировками на низком каблучке она подобно порыву свежего ветра ворвалась в затхлую атмосферу кухни, принеся с собой ощущение опасности.

Тут она и сбросила свою «атомную бомбу».

— Пит и я женимся, — объявила Мария тем бесшабашным («Пошли вы все куда подальше!») тоном, каким могла бы объявить: «Пит и я только что ограбили банк».

На миг все так и онемели. Это напомнило Розе живые картины, своего рода пародию на «Тайную вечерю», которые ставил брат Пол в школе, где учился Брай. Он делал это каждый год на Страстной неделе в четверг. Все трое, они застыли, сидя за пластиковым столом с хромированными ножками, и лампа дневного света создавала вокруг их голов подобие нимба. Нонни в черном вискозном платье, в котором она ходила в церковь по воскресеньям и на Страстную Пятницу, Роза и Клер, обе в школьной форме. Их вилки дружно застыли над тарелками, их глаза устремлены на Иуду, стоящего перед ними.

Роза проследила за тем, как выцветшие голубые глаза Нонни сузились, наткнувшись на оттопыривающийся на талии свитер Марии. Неожиданно Роза все поняла. Куски мозаичной картины расставились по своим местам: звуки подавляемой рвоты, которые она на протяжении всей последней недели каждое утро слышала из-за запертой двери ванной, раздражительность Марии, так и набрасывающейся на нее по поводу и без повода, и постоянное желание старшей сестры улизнуть из дома, чтобы быть с Питом и днем, и ночью.

Пресвятая Матерь Божья, да ведь Мария беременна!

Прекратив жевать, Нонни медленно, с трудом, встала, опираясь ладонями о пластик стола, и в упор посмотрела на Марию. На миг Роза увидела свое крошечное, не больше маленькой мушки, отражение в стеклах очков Нонни. Бабка с шумом втянула в себя воздух, словно для того, чтобы устоять на ногах после ошеломляющего удара под дых, какой ей только что нанесли.

Отодвинув стул, Нонни так же медленно обошла стол и встала перед Марией. Затем подняла руку — дряблая, в старческих желтоватых пятнах кожа, сквозь которую, казалось, просвечивали кости, делала ее похожей на карикатурные изображения скелетов в канун Дня всех святых.