Как только машина начала пробираться сквозь автомобильный поток на Парк-авеню, она снова почувствовала, что низ живота сжало, как щипцами, боль в пояснице превратилась в раскаленный стержень, готовый, кажется, пронзить ее насквозь. Боже! Сильвия сжалась, выгнув спину и чувствуя, как пружины продавленного сиденья врезаются в ягодицы. Чтобы удержать готовый вот-вот сорваться крик, Сильвия изо всех сил закусила нижнюю губу.

Как бы ей хотелось, чтобы сейчас рядом с нею была ее мать: на какой-то миг она даже почувствовала, как ее обнимают округлые крепкие руки. На Сильвию пахнуло запахом эвкалиптовой настойки — мать всегда растирала ею грудь дочери всякий раз, когда ту начинала мучить астма.

— Не плачь, шейненке! — явственно прозвучал в голове Сильвии успокаивающий материнский голос. — Я здесь, доченька. Я тебя не брошу.

Она видит перед собой припухшее со сна Лицо матери, седую косичку, змеящуюся по плечу, старенький фланелевый халат. Видит ее водянисто-голубые глаза, в которых еще мелькает образ маленькой девочки, когда-то игравшей в крокет на травяной площадке за домом — роскошным особняком ее отца в Лейпциге.

Мама, брошенная безвольным мужем, продающая открытки и каталоги в вестибюле музея Фрика за двадцать восемь долларов в неделю и при этом неустанно предающаяся глупым воспоминаниям о той прекрасной жизни, которую она потеряла.

Сильвии неловко было слышать, как она рассказывает о музее, словно он принадлежит ей со всеми своими картинами:

«Завтра после уроков приходи ко мне в музей, и я покажу тебе нового Рембрандта, которого мы только что приобрели. Ты только подумай, Сильвия! Такая красота, и мы ее владельцы!»

«Да мы ничем не владели!» — хотела крикнуть Сильвия, корчась от боли. Да и что в сущности у них тогда было? Каких-то несколько жалких предметов обстановки, а из одежды — ношеные вещи. Их присылала мамина сестра, тетя Вилли, в фирменных золотистых коробках, которые использовались на фабрике ее мужа для упаковки меховых изделий, в основном воротников и горжеток.

Мама всегда говорила, что у нас с ней есть нечто гораздо большее, чем особняк тети Вилли на Дитмас-авеню. У нас были мы сами!

«Но это же неправда! — болью отозвалось сейчас в сердце Сильвии. — Ведь мама взяла и ушла от меня, разве не так?»

Боль поднялась к горлу: «Мама… о, мама, почему ты должна была умереть?»

Сильвия закрыла глаза, чувствуя, как по щекам медленно потекли горячие слезы. Ей вспомнился тот день, когда обычно такой сдержанный мистер Хармон вызвал ее из тесной клетушки кассира к себе в кабинет и произнес дрожащим голосом: «Ваша мать… Я весьма сожалею… у нее удар». В тот миг все сразу поплыло у нее перед глазами, цвета вокруг померкли, сделавшись сперва серыми, а затем черными. Очнувшись, она обнаружила, что едет в лимузине. Кожаные сиденья, гладкие, как сливочное масло; толстые подушки; устланный ковром пол; стеклянная перегородка, отделяющая салон; водитель в серой форменной фуражке. Как странно, совсем другой мир!

Рядом с ней кто-то сидит, она чувствует на своем плече чью-то участливую руку. Да ведь это же сам мистер Розенталь, их босс, директор банка! Сильвию начало бросать то в жар, то в холод. Ею овладели страх и изумление. Да, теперь она припомнила, что прежде ей случалось ловить на себе его взгляды, но он ни разу не заговорил с ней. Другие девушки сплетничали о нем во время перерыва на ленч, сидя в кафетерии: его жена скончалась двадцать лет назад, детей у них не было, и все недоумевали, почему это он снова не женится. Может быть, думалось ей, все дело в том, что женщины просто страшатся его и не решаются даже к нему приблизиться. Сильвия вспомнила, какой ужас вызывало одно его появление, когда он проходил по коридору, спеша в свой кабинет, — всегда безупречно одетый, с неизменными золотыми запонками, поблескивающими на манжетах рубашки с вышитой монограммой.