Наташа вела себя совершенно естественно, не торопясь, ела пирог и на папу смотрела со снисходительной улыбкой взрослой дочери. Никаких разборок и упреков по поводу ее побега пока не было. Родственники будто просто встретились за одним столом, и между ними не существовало никаких неприятностей. После того, что с ней сделали всего четыре дня назад, такое родственное единение было, по крайней мере, странно.

    -  Что там, в Москве, как новый царь? - спросил меня Требухин, отведав понемногу изо всех сосудов.

    -  Царь хороший, правит справедливо, - ответил я. - Вчера помиловал Василия Шуйского.

    -  Как это помиловал? За что?

    Вопрос получился непонятный. Обычно за что-то казнят, а не милуют. Однако я не стал цепляться к словам и объяснил.

    -  Собор третьего дня назад приговорил Шуйского к казни, а вчера уже на Лобном месте его помиловали по приказу царя Дмитрия.

    -  Жаль, - сказал, укоризненно покачав головой, Требухин, - нужно было Василию Ивановичу голову отрубить. Давно она о том печалится. Выпей вот этого, хорошее вино, - добавил он, без спроса долив в мою кружку с недопитым сбитнем самогон.

    Он поднял свою до краев наполненную кружку и, ласково кивнув головой, опрокинул в широко раскрытый рот. Мне пришлось последовать его примеру и тоже сделать несколько маленьких глотков. После вчерашнего перебора самогонка, даже сдобренная сбитнем, с трудом усвоилась бунтующим организмом, но спустя несколько минут мне стало вполне комфортно.

    -  А что там царь? - повторил он вопрос, опять наполняя кружку.

    -  Хороший царь, - не мудрствуя, ответил я.

    -  То-то! Наташка, а ты почему не пьешь? - наконец обратил он внимание на дочь.

    -  Мне как девушке не положено, - скромно ответила она, пододвигая к отцу свою пустую после сбитня кружку.

    -  У меня все положено! Я не кто-нибудь, а сам Требухин! Наливай! - приказал он трактирщику.

    Теперь, когда родственники, наконец, встретились, и между ними воцарился добрый мир, мне самое время было убираться восвояси.

    «Бокалы» были спешно наполнены, а так как тосты пока были не в чести, Прохор Требухин, как самый старший и высокородный среди нас, поднял свою кружку и, не дожидаясь остальных, осушил ее нашим шикарным народным способом, просто вылив пойло в горло. Наталья пила «по-женски», мелкими глотками, морщилась и подкатывала глаза. Теперь, когда я видел рядом отца и дочь, последняя мне нравилась все меньше. Слишком похожи были их правильные черты лица, но то, что у Натальи пока смягчал возраст: упрямство, гордыню, жесткость, - у папы присутствовало в полном ассортименте. Даже удовольствие от спиртного они, как мне стало казаться, получали одинаковое.

    Пока в начале застолья никаких разговоров о моем участии в жизни и судьбе беглой девицы не возникало. Да и говорил большей частью один боярин и почти об одном и том же: о своем высоком происхождении, высоком сане и уважении, которое ему оказывал царь Федор Иоаннович, в царствование которого он возвысился до звания думского боярина.

    Слушать все это было неинтересно, но поучительно. Наталья с гордостью поглядывала на отца, каждый раз отказывалась от хмельного, но потом с дочерней покорностью выцеживала по четверть кружки самогона. Меня на вчерашние дрожжи хмель не брал, да и пить я старался как можно меньше, разбавляя самогон сбитнем.

    Наше застолье затягивалось и надоело мне до чертиков, так что я ждал только повода откланяться. Однако, как только я приподнимался со скамьи, Требухины начинали уговаривать посидеть еще хоть четверть часа, обещая, как только я попаду в их дом, оценить замечательное к себе отношение.