* * *

На цыпочках, как бы священнодействуя, она указала ему на дверь, вполне обычную, украшенную самодельной печатной продукцией: безукоризненно выполненной театральной афишей, уведомляющей желающих, что уже скоро, через три дня, то есть, состоится конкурсный смотр районной самодеятельности, на котором от фабрики будет представлен спектакль по пьесе А. П. Чехова «Чайка», в ролях такие-то (с указанием актуальных должностей актеров – от стропальщицы цеха разгрузки до главного инженера) под художественным руководством Чайки Е. П.

– Красиво написано, – заметил Акимов. Давно уже не видел он такого четкого, «пионерского» почерка.

– Это тоже Лиза. Каков почерк, а? – с теплым восхищением, шепотом сообщила бухгалтерша. – Прошу вас сюда.

…Да, это была та самая Чайка. Та и не та.

«Та» была тоненькая, подвижная, вертлявая, как оса, с такой же талией, с гляделками глупыми, как у щенка, порой испуганными. А тут на сцене – скрипучей и наверняка пыльной, на фоне молью побитой тряпки, и. о. занавеса, царила волшебница, колдунья, чаровница с волосами, сияющими, как безлунная ночь, с глазами, как черные раковины, с белоснежной кожей. Простенькое, как у всех, платьице сидело на ней не как на всех, а как золотая парча на принцессе. На ножках – удивительные сапожки с такими прозрачными каблуками, что, казалось, она на цыпочках перемещается, как балерина.

И все-таки это она, маленькая егоза-медичка. Без всякого сомнения. «Ну а то, что не совсем она, так сколько лет прошло, и пережито, и потеряно. Ночь-царица», – поэтически подумал Акимов. Он смущенно кашлянул и глянул в сторону провожатой: та, ломая пухленькие ручки, вся переместилась на сцену, ни до какой работы не было ей теперь дела.

А неузнаваемая Лиза, взмахнув белыми руками, взлетела на сцену, что-то негромко, но с жаром принялась объяснять, повернулась к свету, показывая, как должна говорить какая-то чеховская краля – и теперь остальные девчата и тетки (иные весьма недурственные) на ее фоне смотрелись как тумбы железнодорожные… Да, не дожил Дениска, не увидел такой красоты.

– Ну же! Соображайте, что вы говорите! – втолковывала она субтильной дамочке, закутанной в подобие белого савана. – Вы читаете монолог, а я вижу, что вы думаете о котлетах!

– Я не думаю… – попыталась оправдаться та, но по сконфуженному виду стало очевидно: думает именно о котлетах.

Алые губки дрогнули, брезгливо поднялись, сморщился невероятно пленительный носик:

– Вы сейчас – как ведро помойное, переполненное, так и валит из вас нечистота и всякий хлам. Немедленно опустошитесь! Все, забыли обо всем. Я требую, чтобы вы являли собой белый лист! И на нем огненными письменами должно быть выведено… что?

– Что? – пискнула дамочка.

– Господи, ну как же…

Лиза отошла в тень пыльной портьеры, некоторое время была видна лишь ее едва заметная, тонкая тень – потом вдруг снова вышла, набрасывая на голову белую какую-то тряпку. То есть вышла уже не она, а та, другая, описанная в толстой, пыльной книжке человеком в бликующем пенсне. Она прошла через сцену, и вроде бы не шла, а чертила зигзаги, как птица по грозовому небу, оперлась на стол:

– Меня надо убить… Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть!

Глаза ее, огромные, черные, смотрели куда-то в небытие, видели то, что никто видеть не мог, и голос звучал так нежно, трогательно и страшно:

– Я – чайка… Не то.