Ей хотелось танцевать.

Хосо Косо.

Роковой гусар.

Он хотел обнять ее еще крепче, но она вдруг отстранилась.

Он хотел прижать ее лицо к своему плечу, — она отшатнулась, вырвалась. Он пытался обнять ее, но она взмахнула руками, дернула плечом и вынырнула из его объятий.

Смотрела на него зло, презрительно.

— Что с тобой? — спросил он.

— Драгун… — процедила она сквозь зубы.

— Что?

— Голый гусар…

— Кто? Я?

— Голый гусар с волосатой грудью… Бродяга!

— Что с тобой?

— Проклятый вояка — такой же, как и все.

— Неправда…

— Все вы такие!..

— Нет!

— Бросил свою и к другой пошел!

Стало тихо. Только Армстронг играл.

— Я же говорил: один я, — тихо сказал солдат.

— Врешь.

— Не вру…

— Врешь! Пошел на войну и бросил женщину, другую нашел, и уже не вернешься домой, я знаю.

— Но я — один, один, один, — твердил солдат. — Как и ты… Один я.

— Ты… всегда один… или только сейчас? — она вдруг затихла.

— Один, — повторил солдат.

Тогда она опять услышала музыку.

— И я одна.

И прижалась к солдату.

Она стала еще гибче, еще податливей, чем была, и он опять подивился, что в наше время девушки так прижимаются — всем телом, каждой клеточкой.

— Я люблю тебя, — сказал солдат.

Ее гибкое тело, прижатое широкой ладонью, слилось с его телом, руки обвились вокруг его шеи, и в полусвете призрачных свеч их глаза блестели, и они глядели друг на друга расширенными зрачками.

— Люблю, — повторил солдат.

Ее глаза раскрылись еще шире и губы дрогнули.

— Очень люблю.

Она прижалась щекой к его щеке. Он почувствовал ее влажные губы на своей шее, и ее волосы щекотали ему нос, глаза и лоб.

Он чувствовал ее всю — с головы до ног — и добавил тихим, осипшим голосом:

— Буду любить всегда.

Он ни о чем не спрашивал, только хотел сказать ей то, что сказал, но задрожал как мальчик, услышав:

— И я…

— Неправда.

— Я люблю тебя, очень люблю.

Труба нежно пела свою мелодию, и было странно, что труба такая нежная, и солдат взял ладонями ее лицо:

— Я хочу тебя…

Она не ответила ни словом, ни движением.

— Очень-очень!..

— И я.

Сказала и зажмурилась.

24.

— Правда?

Она улыбалась.

Это было в Ницце, в ночном баре.

— Ты смеешься? — спрашивал Йона, у которого еще было другое имя — Иоганн. — Положи руку на сердце и повтори!

Она засмеялась, отпустила шею Йоны и положила руку на грудь.

— Нет, не свою, а мою руку, — сказал он.

Она расхохоталась:

— Знаешь, так можно охладить навек даже самую горячую женщину.

Но, сказав это, прижала его руку к своей груди, прямо к сердцу, и еще раз, уже без смеха, повторила:

— И я.

Но он еще не верил.

— Может быть, это шерри? Коварный напиток, может, от него у тебя взыграла кровь?

Она молча обвила руками его шею и прижалась к нему всем телом, и он почувствовал, как часто-часто бьется ее сердце.

Тогда, торопливо бросив деньги равнодушно улыбающейся полуодетой кельнерше, он стал пробираться к выходу, раздвигая танцующих вытянутыми вперед длинными своими руками, на которых повисла она.