Тогда, торопливо бросив деньги равнодушно улыбающейся полуодетой кельнерше, он стал пробираться к выходу, раздвигая танцующих вытянутыми вперед длинными своими руками, на которых повисла она. Она и впрямь перебрала этого Cherry Marnier — такое славное питье! Она захмелела, ей казалось, будто она сидит в карете, держась за подлокотники сиденья, а карета, беззвучно покачиваясь, медленно катит по устланной ковром мостовой, проплывая сквозь веселую, пеструю толпу карнавальной ночи.

Они поднялись по ступенькам, устланным таким же мягким ковром, вошли в лифт, и лифтер — невысокий, смуглый, похожий на синайского бедуина, был исключительно вежлив и не остался в накладе.

Йона привел ее в свою комнату, и они любили друг друга всю ночь, до зари, ненасытно, словно впервые любовь познали, любили, пока силы их не иссякли, и они уже не могли любить, хотя по-прежнему хотели друг друга.

Потом сидели, опершись на мягкие подушки, на широкой белой кровати с золотыми шишками по углам и смотрели в окно.

На море было тихо, только легкая рябь искрилась, переливалась, озаренная восходящим солнцем, и вода была такой синей, словно тут не Средиземное море, а тихая глубь за Эйлатом.

— Ты спишь? — тихо спросила она.

— Нет.

— Ты еврей?

— Нет!..

— Правда?

— Правда.

— Но ты какой-то…

— Какой?!

— Не знаю, как сказать… Ты…

— Обрезанный?

— Обрезанный?! Извини, я не заметила. — Она рассмеялась.

— В самом деле?

— Да.

— Не врешь?

— Не вру.

Тогда он успокоился и сказал:

— Но это действительно так…

— Значит, ты все-таки еврей?

— Нет.

— Но ты же сам сказал…

— Таким родился.

— В Баварии?

— Да, в Баварии.

— И твой отец был солдатом вермахта?

— Он погиб на восточном фронте, я говорил.

— Если у нас… — сказала она и замолчала.

— Что — у вас?

— Если у нас рождается мальчик… которому не нужно делать обрезание…

— Да?

— Так это — чудо. Он счастливчик, будто в сорочке родился.

— Понимаю.

— А ты — счастлив?

Он вдруг вскочил, жесткими пальцами схватил как клещами ее плечи: это был другой человек, она просто не узнавала его и даже испугалась, но потом успокоилась, видя, как дрожат его закушенные губы.

— Ты сделаешь меня счастливым? — спрашивал он. — Да? Не оставишь? Не бросишь меня здесь, под этим синим французским солнцем, среди полуодетых официанток, услужливых лифтеров, широких позолоченных кроватей и молодых голых немок на пляже? Не бросишь? Сделаешь меня счастливым? Ответь! Ты любишь меня? Или это вино тебе в голову ударило? Может, ты всего лишь вдова голодная, по мужику соскучилась? Или просто шлюха? Ты меня любишь? Не бросишь меня?

25.

Ей казалось, что это она увидела его.

А он говорил — что он.

Она сидела на террасе гостиницы. Увидела медленно идущего к ней мужчину и удивилась, какой он большой, высокий, какой плечистый, с длинными мускулистыми ногами и сильными руками.

— Боже мой, — подумала она, — какой великан!

И еще подумала, что если прижаться к нему, ничего уж не будет страшно: он защитит от всех и вся.

Она говорила, что первой увидела его.

Он же говорил, что нет, что еще издали, когда она еще не видела его и строила глазки какому-то итальянцу с тонкими усиками, который косил на нее бархатистым карим глазом, то выглядывавшим из-за газеты, то снова прятавшимся, уже тогда он увидел ее и после видел только ее одну — ее, и больше никого.