Если не деньгами, то чем потребовать плату?

Телом?

Душой?

Признанием в любви?

Клятвами вечной любви и верности?

Детьми?

Мальчиками? Сыновьями?

Или лучше девочками?

А девочки что — не солдатки?

А может, никто ее не заметит, не позарится, может, так и не найдется желающих, может, так и простоит она, глядя в землю, потому что проституткам возбраняется соблазнять, задевать, заговаривать с мужчинами, и они пройдут мимо — все, и Давид.

Нет, Давид не пройдет.

Он заметил ее.

Остановился, посмотрел на нее.

Потом приблизился и шепнул что-то на ухо, как это принято здесь, в районе улицы Сен-Дени. Здесь все говорят шепотом.

Он спросил, и она ответила, тоже тихо.

Спросил цену?

Что она запросила?

Неважно.

Они поладили.

Это было, наверно, вечером или в ночь на Судный день, и они шли, брели, взявшись за руки и ступая босыми ногами по песку, поднимались в гору, туда, где стояло дерево, одинокое и потому еще более прекрасное, на вершине дюны, самой высокой дюны, ветвистое дерево, и луна светила, блестели звезды, потому что была безоблачная ночь, хоть и приближалось время дождей.

В тот день в Париже шел дождь.

Зарядил с утра.

А им было все равно, что шел дождь.

Они вернулись в гостиницу, в постель. И любили друг друга.

Она старалась забыть и забыла Сен-Дени.

Неважно.

Сен-Дени.

Его улица?

Он хотел, чтоб она увидела?

Увидела.

Ну и что?

Они любили долго, устали, и веки смыкались, лучше было бы не вставать, а так и спать до утра, но ему хотелось отпраздновать этот день, этот вечер, хотя, вроде бы, ничего особенного не было.

Или было?

Его борода была смешная, пегая, и она запустила пальцы в эту черно-бело-рыжую бороду и гладила его волосатые щеки, а он поворачивал лицо в одну сторону и целовал ей одну ладонь, потом в другую — и целовал другую.

Они сидели за столиком в крохотном бистро у моста Сен-Луи.

Она подняла глаза.

— Соскучился я, — сказал он шепотом, — истосковался… По человеку… просто по теплу человеческому…

— И я, — сказала она.

— Мы теперь будем вместе? Всегда? — спросил он.

— Если захочешь, — ответила она.

— А… то, что я… немец?

— Ты не немец.

— А кто же?

— Еврей.

— Потому… потому что я… у меня…

— Нет, — ответила она. — Глазами своими. Душой. Весь ты.

Он помолчал, подумал и рассмеялся: до того вдруг все стало просто.

Он — еврей?

Не немец обрезанный, а еврей?

Еврей в душе? Во всем? Весь?

Может быть…

А почему бы и нет?

Почему?

Она снова гладила его бороду.

— Счастливчик, таким родился.

Он схватил ее руку, до боли стиснул ладонь.

— Я действительно счастлив.

— И я, — сказала она. — Разве это запрещено?

— Нет, — ответил он. — Но мне не верится. Я все еще боюсь, не смею поверить.

— Не бойся. Почему мы должны бояться?

Они сидели за маленьким столиком, накрытым серой скатертью из грубого, небеленого льна со светлой кромкой.

И стояла бутылка, одетая в красный бархат.

А столик стоял на кухне, где все было белое — стены, холодильник, плита, раковина, только скатерть на столике была серой.

38.