Может, потому, что пять лет — немалый срок, и он боялся, что она, Матильда, вдруг спросит:

— Ты еврей?

И если он промолчит, она снова спросит:

— А не еврей — так почему обрезанный?

И если он опять не ответит, она будет долго допытываться:

— Ты еврей? Еврей?

Так в Гамбурге спрашивала Милда. Тонкая Милда, которую он и обнять-то боялся слишком сильно — такой хрупкой была она, Милда.

Так спрашивала во Франкфурте Ирена, толстозадая Ирена, которая так прижимала его к своей пышной груди, что дух захватывало, трудно было шевельнуть рукой или плечом, и хорошо ему было в тисках ее объятий.

Так спрашивала Эрика. В Берлине? В Кельне?

Но еще раньше, давным-давно, была Ирма, она была первой, и она тоже спросила, шестнадцатилетняя волоокая Ирма, когда они, спрятав свои потрепанные портфели в кустах под забором школы, пошли окольной дорогой к лесу и легли там в папоротниках, и он впервые познал женщину, и молча лежал, глядя на белые облака, плывущие по синему небу, испуганный, обессиленный и счастливый.

А потом он все время думал, откуда Ирма, шестнадцатилетняя голубоглазая Ирма, — он еще боялся обидеть, оскорбить ее, лежа с нею, — откуда гимназистке Ирме было знать про такие вещи, и как она могла разобраться: обрезанный он или нет?

Мальчишки — другое дело. Друзья, одноклассники, с которыми он никогда не купался без трусов. Мальчишки могли знать, они-то видели, понимали.

Но Ирма?

Он отправился в Ниццу, так и не побывав в Сен-Дени, хоть и привык — пять лет подряд, трижды в году, в одно и то же время, на Пасху, в середине лета и под Рождество.

Долго.

А может, нет.

И все-таки…

Слишком долго.

Он стоял посреди улицы, смотрел на привычную, знакомую на ощупь юбочку Матильды, не видя, как она поглядывает на него, хоть это запрещено, и радовался, что по дороге в Ниццу не задержался в Париже.

На этот раз он был действительно счастлив.

Он хотел быть счастливым, и поэтому привел Сару в Сен-Дени. Хотел показать ей этот темный, замызганный переулок, куда ходил пять лет подряд, по три раза в году, и Матильду — проститутку с улицы Сен-Дени, с ее крупной, высокой грудью, с оголенными гладкими бедрами.

37.

И она увидела.

Здесь все было так просто, естественно, что она вдруг смутилась.

Она чувствовала неловкость, оттого что пришла сюда любопытства ради: не пристало любопытничать тут, где все так просто и ясно.

Особенно женщине.

Ей — особенно.

Бросив Иоганна у закрытых коричневых ставень, она устремилась прочь, чтобы скорей бежать от этого переулка, но вдруг ей стало стыдно самой себя.

Она остановилась, перешла на другой тротуар и прислонилась к длинной глухой стене, там, где не было женщин, — они все были на той стороне, напротив.

Она прижалась спиной к стене и стояла там, одна, против длинной шеренги уличных девушек Сен-Дени; впрочем, не одна, потому что они были здесь, рядом, на другой стороне, в том же малом мире — они все были вместе с ней, и она была лишь одной из них.

Проститутка с улицы Сен-Дени, она стояла и ждала, прижавшись спиной к глухой стене.

Она предлагала.

Ждала, что кто-то придет и купит.

Ждала, еще не зная, какую плату возьмет с него.

Франки?

Доллары? Маленькие зеленые доллары?

Один доллар — сколько это французских франков?

Израильские лиры? С изображением Герцля, Вейцмана или Бен-Гуриона? Какой сегодня курс лиры в других деньгах? В английских фунтах? В немецких марках? Голландских гульденах? Японских иенах? Или еще в каких-нибудь?

Почем сегодня еврейские деньги?

Может, лучше просить швейцарскими франками? Или иенами? Или немецкими марками, разумеется, западными, тоже хорошая, стабильная валюта.