— Не бойся. Почему мы должны бояться?

Они сидели за маленьким столиком, накрытым серой скатертью из грубого, небеленого льна со светлой кромкой.

И стояла бутылка, одетая в красный бархат.

А столик стоял на кухне, где все было белое — стены, холодильник, плита, раковина, только скатерть на столике была серой.

38.

Почему она лгала Маре?

— Изменяет, подлец, да?

— Изменяет.

— С разными или одну завел?

— Одну.

— Солдатку?

— Солдатку.

— Ты точно знаешь?

Сара не ответила.

— Ты видела ее?

Сара молчала.

— Приводил ее в дом?

Она смотрела на Мару, прямо в глаза смотрела, но видела не ее, видела сына, обнимавшего какую-то чужую, незнакомую ей солдатку.

А может, и знакомую, только, может, не помнит она, забыла?

— Ну скажи, скажи!

Но Сара молчала.

— Привозил ее с собой? В отпуск? Чтобы на кровати спокойно с ней поваляться? На свежей простыне? Она что — красивее меня? Моложе? Лучше? Блондинка? Рыжая? Крашеная, наверно, да?

— Не помню…

Она и впрямь пыталась, очень хотела разглядеть ту солдатку, с которой сын обнимался, но не могла разобрать ни черт лица, ни цвета ее волос. Солдатка как солдатка — все они одинаковые, похожие, совсем не как люди, солдаты и только. Солдаты.

— Солдатка, — сказала Сара.

— А форма на ней какая? — не унималась Мара.

Сара напряглась, увидела и ответила:

— Коричневая.

— Коричневая?!

— Коричневая.

— Врешь! — крикнула Мара. — Ты врешь! Коричневой формы не бывает! Такой нет! И не было никогда!

— Была, — ответила Сара. — Я видела. Была коричневая.

— Не было!

— Была.

— Не было, не было, не было!

— Была.

И Мара сдалась.

— Была, — тихо сказала она и отвела глаза. — Да, была такая форма.

Раковина была завалена грязными тарелками, их надо было все перемыть, но из крана стекали только редкие, мутные капли.

— Можно? — неуверенно спросила Мара, снова взяв бутылку.

— Да…

— И тебе?

— Да.

— Хватит?

— Да.

Выпили по глотку.

И еще раз выпили, не глядя друг на друга.

— Он жив, — сказала Мара, — я знаю! Я люблю его.

Она встала и вышла из кухни, оставив Сару, склонившуюся над столиком, с глиняной чашкой в руке.

Пошла в комнату Шмулика.

А может, и не Шмулика.

Может, то была ее комната, ее собственная, вся, до бурого пятна, прожженного на ковре, до белой грозди кораллов с обломанными рожками, до расхлябанной петли оконной рамы и фиолетовых цветочков на простыне.

— Похоронила… сволочь… — повторила она, сорвала с себя Сарин халат и бросила на пол, на прожженный ковер.

Складывая, с трудом подбирая слово к слову, она заставляла себя вспомнить песню:

А вспомнив, стала тихо напевать — про себя, самой себе, зажмурив глаза, обняв себя за плечи и раскачиваясь:

твердила она слова странной песни и, напевая, скользила ногами по ковру. Она танцевала и пела эту песню:

Конечно, он был жив.

С ним она танцевала, с ним, не сама с собой.

Это он обнимал ее, он, не сама себя.