Солдат ведь.

На войну отправился.

Та что же тут удивляться?

Она не стала вставлять сетку и закрывать окно, а вернулась в гостиную ждать, когда близнецы позвонят снизу, чтобы сразу открыть им.

Все-таки хорошо.

Пусть близнецы. Пусть двойни эти.

Когда прозвенел звонок, она сняла надтреснутую трубку, нажала кнопку и услышала, как щелкнула задвижка внизу, как открылась и снова закрылась дверь подъезда.

Так и стояла перед дверью.

Ждала, пока подымется лифт.

И когда лифт подошел, она не дожидаясь звонка, распахнула дверь.

Распахнула и застыла, оцепенев: перед ней были трое — два близнеца и Бени.

А близнецы опять с водой явились.

И где только ведра взяли?

В самом деле, где братья каждый раз находят ведра? Откуда берут их, приходя к ней?

Ни разу не подумала: откуда ведра.

На этот раз ведра были одного цвета — желтые, таких еще не приносили, и полные, как обычно.

Желтые ведра приблизились к порогу, и она посторонилась.

А когда посторонилась, все трое ввалились внутрь, и Бени захлопнул дверь.

Только тут она очнулась, испуганно огляделась, но было не убежать, не скрыться, и она лишь отступила на шаг, не зная, что ей делать.

Можно было только кричать, звать на помощь.

И она звала, кричала.

— Давид! — кричала про себя.

— Йона!

— Солдат!

— Шмулик!

И в глазах темнело от этого беззвучного крика.

А Бени смотрел на нее так же, как вчера Ахмед.

45.

Может, во всем виноват был чужой халат.

Слишком короткий, узкий, верхняя пуговица не сходилась и нижняя тоже, и белели длинные ноги — гладкие, длинные, словно шли от шеи, а под шеей — высокая, глубоко открытая грудь, она-то и не давала застегнуться верхней пуговице.

А может быть, халат ни при чем.

Еще позавчера, а может, и раньше, едва лишь стали затягиваться раны, только раньше она просто не замечала этого, но позавчера глаз не сводил с нее Ахмед, все пялился, призывая, прося, упрашивая.

Она пыталась уйти от этого взгляда.

Ничего не говорила.

А когда подала ему пить, он протянул свою темную руку с длинными, тонкими беловатыми пальцами, коснулся ее локтя и скользнул вниз, погладил, но она лишь отвела его руку и ничего не сказала.

Ничего.

А потом, когда перевязывала последнюю не закрывшуюся рану на бедре, видела, как вздымается простыня, но притворилась, будто не видит.

Надо было поторопиться, и все.

Быстро-быстро перевязать его и выйти из девятнадцатой палаты.

И она заторопилась.

Он опять протянул руку, и кончики пальцев легли ей на грудь.

Она отстранилась и замедлила движения, перестав спешить.

Теперь уже совсем не спешила больше.

Медленно подняла его ногу.

Стала медленно, туго наматывать бинт.

Медленно прижимала ногу его к бедру, накладывая виток за витком, словно гладя.

И улыбнулась, когда он застонал.

И не отвернулась, потому что не стыдилась больше своей улыбки: пусть все смотрят, каждому могла показать ее, эту кривую улыбку.

И сказала, не шевеля губами:

— Женщину захотелось? А больше тебе ничего не хочется?

Кто знает, сколько рук и ног, сколько голов успел ты отрубить, прежде чем тебе ноги отдавили.

А теперь меня захотелось?

Что ж…

Она поглаживала ладонью туго намотанный бинт, а он стонал.

Он хотел женщину.

Что ж…

Она уходила из палаты, чувствуя всей спиной его жадный взгляд, и шла неспешно, медленно, плавно покачивая при этом широкими бедрами.

А что?

Не женщина разве?

Кто скажет — нет?

И мать.