И каждый день после работы, убравшись в новой квартире и перекусив на скорую руку, она все вечера просиживала на том жестком тюфяке в бараке, дожидаясь чужих людей, подъезжающих на чужой, незнакомой машине, потому что вряд ли известен им новый адрес, а уж старый-то наверняка ведь знают.

И раскосые двойни тоже пошли за ней, стали воду в барак таскать, не зная, что ни к чему ей вода в бараке, и там, на жестком тюфяке, желая хоть чем-то отплатить за воду, что ли, она и легла с ними первый раз, сперва с одним, а потом с другим, потому что братья сидели возле нее на тюфяке и игрались торчащим своим, не зная, что с ним делать.

Может, тем самым отплатила она и той, другой женщине.

10.

Чем платить за добро?

Чем за зло платить?

Она легла на жесткий тюфяк, подняла юбку, развела ноги, подозвала одного из братьев и велела ему лечь на нее, и велела качаться, и впервые почуял он то, что чует самец, и слюна потекла у него с подбородка, а глаза стали еще уже, и тогда она спихнула его и позвала брата, и ему тоже была самкой, а потом погнала обоих за водой, и они притащили два ведра и вышли, а она мылась, мылась холодной водой, отмывая низ живота, и между ног, и бедра, стоя сразу над обоими ведрами, а двойни, прижавши носы к окну, таращились на нее снаружи, не понимая, что она делает, и она видела раскосые их глаза, и хотела прогнать их, но не гнала, ей было все равно, потому что покамест они ходили за водой, лежала на жестком тюфяке и не спешила встать, боялась ноги сдвинуть, чтобы не почувствовать склизкое семя на своих бедрах, лишь повернулась набок, и ее ресницы, горячие и сухие, беззвучно слиплись.

И пока те двое глазели на нее, она все мылась, мылась, пытаясь вспомнить, и никак не могла, даже голова разболелась, но так и не могла вспомнить, можно ли понести от монголоида и если можно, то кто родится — монголоид или нет?..

11.

Каждый день ходила она в барак дожидаться незваных гостей, что подъезжают на чужой, незнакомой машине.

Она хорошо знала всю эту церемонию — от начала и до конца, сама не раз в ней участвовала, стараясь точно выполнить все, что было положено ей по роли в этом странном, однообразном, всегда одинаковом и всегда другом представлении.

Обычно в нем четверо действующих лиц.

ОФИЦЕР.

Который сообщает это.

Ваш отец…

Муж…

Брат…

Сын…

Уже не вернется.

Погиб.

Защищая родину.

Смертью храбрых.

ДЕВУШКА-СОЛДАТ.

Которая молча передает какие-то вещи.

Документы, фотографии — одну или несколько, книгу, зубную щетку, недописанное письмо, носовой платок, очки — от близорукости или от солнца, записную книжку, часы, солдатский жетон на цепочке с личным номером, иногда кольцо — обручальное или холостяцкое — золотое, серебряное, позолоченное, из простого металла, с камнем, без камня, или еще что-нибудь.

И — чек. Компенсацию.

Впрочем, нет — чек присылают позже.

Девушка-солдат старается каждый раз не плакать, и плачет — большими, редкими слезами, а порой — вообще без слез, одними сухими черными подглазьями.

ПСИХОЛОГ.

Сама она обычно сидит в сторонке, напряженно прислушиваясь к долгой речи психолога, мужчины или женщины, старясь что-то понять из нее, но слышит только набор слов, которых не понимает, потому что не может взять в толк, как это муж, брат, отец или сын — уже не вернется.

СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЬ.

Который иногда заменяет психолога. А иногда и наоборот.

И она — МЕДСЕСТРА.

В руках у нее потертый чемоданчик — со шприцами, иглами, пакетиками и бутылочками, с успокоительными каплями, таблетками или ампулами.

Знакомая церемония. Постылое, подлое представление.

Каждый день ходила она в барак поджидать чужую, незнакомую машину, потому что не была уверена, известен ли им новый адрес, а может, и потому, что усеянный дохлыми крысами барак был все еще своим, привычным, старым собственным углом, и скуластые двойни всегда провожали ее, и вовсе не каждый день начинали они свою игру, но если уж начинали, она ложилась на жесткий тюфяк, задирала юбку, раздвигала ноги, и братьев уже не надо было звать, а потом она шла мыться, и даже не гнала их из комнаты, потому что ведра с водой были заранее приготовлены, и она становилась над этими ведрами и мылась, а двойни сидели на койке тихо, молча, не шевелясь и не сводя с нее глаз.