Каждый день ходила она в барак поджидать чужую, незнакомую машину, потому что не была уверена, известен ли им новый адрес, а может, и потому, что усеянный дохлыми крысами барак был все еще своим, привычным, старым собственным углом, и скуластые двойни всегда провожали ее, и вовсе не каждый день начинали они свою игру, но если уж начинали, она ложилась на жесткий тюфяк, задирала юбку, раздвигала ноги, и братьев уже не надо было звать, а потом она шла мыться, и даже не гнала их из комнаты, потому что ведра с водой были заранее приготовлены, и она становилась над этими ведрами и мылась, а двойни сидели на койке тихо, молча, не шевелясь и не сводя с нее глаз.

Каждый день ходила в барак.

Пока, наконец, не перестала ходить, потому что однажды чужая машина с незваными гостями подъехала прямо к новому дому — стало быть, знали адрес, и она удивилась, что их так мало: не пятеро и даже не четверо, а всего трое перешагнули ее порог, и уж старались они, старались, говорили и говорили долго-долго, так долго, что ей даже слушать надоело, но она все слушала, хоть и молчала, но слушала.

Не прерывала их.

И вещей никаких не надо было принимать, потому что ничего не принесли.

Совсем ничего.

Ибо исчез человек. Пропал без вести.

Усмехнувшись криво, хотела перебить их, сказать:

— Не надо…

Кому это нужно?

Зачем обманывать?

Правда есть правда.

Правду свою она сама знала.

Бросил.

Ушел к другой.

И адрес им дать успел. Знал ведь, еще тогда заведомо знал, что бросит.

12.

Не иначе, как там, в каком-то ином, неведомом краю, далеко-далеко отсюда, тоже был песчаный пустырь, дюны были, а на самой высокой дюне — ветвистое дерево.

Может, тополь.

А может, какое-нибудь другое дерево, с другим названием.

Было все то же утро, и солнце лило в окно багряный свет, а солдат смотрел на женщину.

Она лежала на кровати, разбросав руки и запрокинув голову, утонувшую в мягкой подушке, и тонкая простыня на ней сливалась с каждой складкой тела, и груди были округлыми вершинами Иудейских гор, запорошенных легким снегом, и темные потрескавшиеся губы были бурой, запекшейся почвой Самарии, иссохшей от жажды, и крутая ложбинка между ног была глубокой впадиной Мертвого моря, а длинные, редко вздрагивающие ресницы были жидкими, чахлыми кустами сухих русел Негева, и белые руки текли речками севера, разбегаясь в низовьях узкими протоками, уходившими ногтями в землю.

Солдат стоял, прислонясь к блестящему шкафу и не смея шелохнуться, боялся разбудить ее, потому что, казалось, она спит.

А она шла с Давидом к дереву.

И на нем ничего не было, а на ней — одна сорочка.

Трава жгла холодной росой, и Давид лег на спину и протянул ей руки, и она оперлась на них.

— Кто под небом открытым зачат, тот летать будет, — сказал Давид.

Она смеялась, опускаясь, приближаясь и накрывая его, будто светлым пологом.

— Хочу… чтоб летал, — шептала.

И больше не было слов.

Только светлый полог взмывал и падал белогривой волной, медленной и тяжелой, как вода, и легкой, как пена; а она как ухватилась, так и не отпускала его руки; и не было больше никого ни вблизи, ни вдали, и нигде в мире, только зеленый шелест сверху, а еще выше — унизанный блестками гигантский черный купол.

И тогда она застонала, и это был не стон, а вопль, долгий истошный крик, которого, небось, и сама бы испугалась, если б услышала, но ведь не слышала, и это был в ее жизни первый крик, такой долгий и неистовый.

— Тебе пора? — спросила она солдата.

Солдат вздрогнул, когда спящая заговорила.

Она лежала, по-прежнему не шевелясь, только губы двигались.