И мальчик запомнил крепко-накрепко: если конь будет есть на ходу, он умрет.

И он старался, старался изо всех своих детских сил, стер поводом пальцы до кровавых волдырей и прятал их от мамы, но, конечно, никак не мог помешать Имбирю жрать. И думал, что своим бессилием, своим неумением каждую секунду убивает такого милого, ласкового Имочку, рыжую морду с умными лукавыми глазами и симпатичной белой проточиной на носу…

– А это ты к чему? – спрашивает Санька.

– Да так, – я передергиваю плечами. – Кажется, я последние несколько дней как тот пацан. Мучаюсь, реву, без рук уже осталась, а на самом деле сделать ничего не могу, а главное – и не надо…

Санька пожимает плечами. К аналогиям он равнодушен.

– Ну, ты как? – жадно спрашивает он. – Оклемалась?

Вместо ответа я встаю, потягиваюсь, сгибаю и разгибаю спину. Ушибленная нога болит, и ладони тоже, и я бы, конечно, еще поспала. Но я оклемалась. И, главное, знаю, что делать. Больше никаких сомнений, никаких размышлений, как поступить, никакого ощущения, что я овца на веревочке обстоятельств, и попыток сопротивляться этой неумолимой веревочке.

– Погнали, – говорю я Саньке, и он радостно подскакивает.

– Ты пока отдыхай еще, только по паре бутеров нам скидай, ладно? Я тебе коня поседлаю.

 2

Когда скотину сбивают на трассе, виноватым считается ее владелец, и, если его найдут, ему придется платить штраф.

А если кто-то выбивается в начальники, про него говорят: он, поди, саспыгу ел.

Ася начала оборачивать книги в бумагу, когда поняла, что люди прочитывают под теми же обложками нечто совсем другое, просто состоящее из таких же слов.

Конские копыта с хрустом вбивают в белый мех ягеля пурпур и синь фиалок. Под обжигающим солнцем, против холодного ветра мы едем поперек Аккаи, к гольцу на дальнем краю долины. Двигаемся сквозь горько-сладкий запах горячих камней, можжевельника и смородины. Санька говорит, что вроде бы заметил там что-то накануне – то ли услышал шорохи, то ли увидел скатившиеся камни. Он не вдается в подробности. Так охотятся на саспыгу: избегая подробностей.

Думаю, ничего он не видел и не слышал на гольце. Думаю, он там что-то почувствовал. Может быть, ощутил, как плавно выскальзывает из-под него седло. Или воздух вдруг сделался сплетенным из стеклянных нитей. Или показалось Саньке, что он не едет на коне по горам, а лежит в кровати, натянув на голову одеяло, потный, испуганный и потерянный, одеяло шуршит в ухо, и он рад: шорох ткани заглушает то, что он не хочет слышать. Например, как любимый дядька, здоровенный, квадратный, грудь колесом, разговаривает во дворе – в дом не зовет – с неприметным городским хреном, и в голосе у дядьки его вечная колкая усмешечка, но под ней – страх…

Еще думаю: наверное, перышки саспыги покажутся Саньке розоватыми, и он поймет, что однажды уже видел их, но не вспомнит, где и когда, только смутится – и тут же отгонит это смущение. Я это знаю, хотя не могу объяснить себе откуда. Или тоже не вникаю в детали: ведь я охочусь на саспыгу, и здесь так положено.

И я уверена, что мы зря едем, – если саспыга и была вчера на гольце, то уже ушла. Я, кажется, знаю, где искать и куда мы в конце концов за ней придем. Но я не спорю. Дело вот в чем: я ни разу не была на той стороне Аккаи, да и никто толком не был: зачем лезть в камни над проходной долиной. И мне любопытно.

Мы давно пересекли основную тропу, продрались сквозь болотистый серебристый ивняк и теперь поднимаемся по замысловатой траектории, обходя небольшие скалки, надежно оплетенные корнями низкорослых кедрушек. С вершины одного из деревьев срывается маленький соколок с голубовато-стальными крыльями и молниеносно лавирует, преследуя пухлую пичугу. Из крупной осыпи по левую руку нас освистывают сурки – они так близко, что можно рассмотреть двух часовых: стоят на камнях жирными рыжими столбиками.