Еще вчера я думала, что навсегда потеряла интерес к новым местам. Но, наверное, его нельзя потерять. Возможно, желание пролезть новой тропой, а лучше – и вовсе без нее, жажда пробиться в нехоженое и посмотреть, что там дальше, – и есть я. Я – та, кто хочет бродить по этим горам и рассказывать о них, и если я перестану смотреть и замолчу, если мне станет неинтересно…

(мягкая трава под босыми ногами

белая коновязь от преисподней до неба

слишком густой воздух растворяет

освобождает от тугой оболочки)

Саспыга близко, но время у нас еще есть.

…Санька покуривает на ходу, стряхивая пепел мимо конского плеча, и вид у него мечтательный, почти вдохновенный.

– Я, знаешь, не для себя стараюсь, – говорит он, сидя вполоборота и убедительно тыча сигаретой в воздух. – Пусть себе ржут, потом спасибо скажут. Сейчас всем нашим удача нужна, ясно? Ты-то что, приехала, по тайге побегала и уехала, ты не знаешь…

– Ну, я возвращаюсь каждый год, – бормочу я.

Для меня главный источник деревенских новостей – Генка; Генка поговорить о новостях любит – все равно с кем – и говорит складно, но всякий раз, послушав его, хочется удавиться. Как любой человек, из потока направленной в никуда речи я улавливаю только то, что меня задевает. И каждый год слышу от Генки: новая турбаза там, дорогие модные коттеджи сям. Дорога и еще одна дорога. Горнолыжная трасса на Озерах. Камеры на каждом дереве в лесу, внезапно оказавшемся собственностью корпорации, – черт знает что они там строят, вроде еще одну турбазу, никто не знает, потому что местных туда не берут, даже конюхов нанимают в других областях: пусть угробят половину голов, зато чужаки. Все это пока – не на нашем маршруте, пока еще нет; но – все ближе, все теснее. Каждый раз, послушав Генку, я думаю: наверное, это мой последний сезон. Ну, может, предпоследний. И уговариваю себя: в этом году не достроят, может, даже в следующем не справятся. Мне нужно верить в это, иначе я не смогу дышать. Оболочку моего мира грызут, я знаю, что скоро она лопнет, но каждый раз думаю: не сегодня. Я не знаю, как жить, когда этот мир сольется со всем остальным и перестанет существовать, и отбрасываю эти мысли, едва завидев их тень. Я баюкаю свою любовь, как раненую руку, и отдергиваю ее от всего, что может задеть, еще до того, как осознаю опасность. Но боль – боль остается.

Может быть, если я еще раз поем мяса саспыги, мне будет легче.

Может, я даже перестану видеть Асины пальцы, скребущие по камню.

Но, думаю, у Саньки другие заботы. Вот землю вокруг деревни из-за туристического бума скупают – это да, это его волнует: скотину пасти становится негде, да и с дровами все сложнее…

– …и, главное, слышь, она ведь здоровая, кто как говорит, но не меньше козла размером, – говорит тем временем Санька. – Ее же всего по кусочку нужно, на всех хватит. Я слыхал, его вообще много нельзя есть, крыша съедет. А помаленьку – это же… Я знаешь что думаю? – Санька понижает голос, хотя вокруг на десятки километров никого нет. – Я ее закопчу – ну вот как маралятину – и отправлю… у меня два другана там, – ну, ты поняла, – мы с одним за одной партой сидели… Им-то вообще надо… Как ты думаешь, выйдет? Послать-то? Поди, пропустят?

Я деревянно наклоняюсь и треплю шею Караша, чтобы скрыть лицо.

– Не знаю, Сань, – бормочу я. – Не разбираюсь в этом.

Зря прячусь – Санька на меня не смотрит. Санька загорелся.

– Я вот думаю, поди пропустят, – оживленно говорит он.