– Если бы ты чуть быстрее обошла… – тоскливо говорит он.

– Курумник сплошной, – бросаю я, и Санька машет рукой:

– Да я вижу, это я так… Ты нормально все сделала. – Он глубоко затягивается, качает головой. – Тут просто вдвоем не справиться, говорил же Сыч – толпой надо.

Санька печально покусывает кожицу на губе.

– И, главное, пока не вижу ее – все нормально, а как прицелюсь – такая херня в голову лезет… Ну, типа, что я полный мудак, не для еды же, а так, баловство, и вообще, что за бред, что мяса поел – и тебе прямо везет потом. Так кроет, хоть ружье бросай. Придет же такое в голову, а? Мы бы ее сейчас, может, взяли, да я протупил.

– Н-да, – неуверенно говорю я. Хочу сказать: а может, и не надо было? И снова вспоминаю, что должна. Этого хотят от меня: помочь Саньке освободить от печалей тех, кто ходит в этих горах. Ведь это значит, что их – мой – мир останется цел, правильно?

Я чую, что неправильно, но я так устала. Под черепом клубится свинцовый туман, в котором вязнут любые попытки думать. Зато я вдруг понимаю, почему на саспыгу надо охотиться толпой: не для того, чтобы загонять ее. А для того, чтобы подгонять друг друга.

И мне это не нравится. Дело, на которое нужно подбивать друг друга разгоряченной толпой, смущает меня. И впервые появляется мысль: а не ошиблась ли я, решив, что от меня ждут кровь за маки? Но что еще я могу дать?

– Как ты думаешь, если пацанам еще раз сказать, рассказать, что сегодня было, они поверят? Согласятся? – потерянно спрашивает Санька, и я фыркаю от неожиданности.

– Ты меня спрашиваешь? Вот это уж точно тебе лучше знать, я-то что, я их только в походах иногда кормлю.

– Так-то да… – с сомнением тянет Санька.

– Я завтра спущусь, – говорю я, и Санька резко выпрямляется и бросает на меня презрительный взгляд. – Да ты дослушай, – говорю я, не давая ему открыть рот, – я завтра спущусь сразу за Кучындаш, в «Кайчи» заезжать не буду, чтобы Аркадьевне на глаза не попадаться. Уговорю Ленчика – он же был в прошлый раз, он поверит. А уже Ленчик уболтает остальных. Заболтает до потери пульса. – Я хихикаю. – Им просто придется сдаться, чтобы он заткнулся.

Санька расцветает. Я курю, глядя мимо него, машинально соглашаюсь с его болтовней: адреналин еще бурлит в Санькиной крови, возбуждение надо куда-то девать, вот он и сбрасывает его в слова. Слушать его счастливый, предвкушающий треп тошно.

 3

Все байки, которые рассказывают туристам, придумали в восьмидесятых инструктора турбазы «Катунь».

Пегий теленок на дневную луну орет – к потере.

Илья тоже приблудный, и ему не дают об этом забыть.

Дремучая тропа идет по склону горки по-над Кучындашем через заросли пихты, черемухи и спиреи. Здесь ходят нечасто: изредка забредают в поисках коня-одиночки или бычка; Наташа собирает здесь на солнечных прогалинах землянику, но ей еще рано – земляника только зацвела. Еще даже кукушкины слезки не отцвели – крошечные ирисы на короткой ножке прячутся в тонкой и длинной, как зеленые волосы, траве, имени которой я не знаю. Этой тропой пользуются, когда не хотят попадаться на глаза. Опасно ныряют под низкие ветки, когда запой уже очевиден, чтобы не встретить кого-нибудь, кто бы мог помешать. Или пробираются, накосячив и поссорившись с Аркадьевной, в ожидании, когда все как-нибудь само рассосется. Зеленый сумрак здесь пропитан сивухой, стыдом и пьяным гонором.

Здесь, внизу, по-настоящему жарко, и воздух здесь настоящий – весомый, ощутимый, слишком давящий с непривычки.