– Вот опять, слышишь? – шепотом говорит он. Я слышу, и волоски на моем теле становятся дыбом.

Как нарочно, ветер стихает, и тишина накрывает склон ватным одеялом, тишина такая густая, что я сглатываю, думая, что заложило уши, а потом понимаю: надо проснуться, скорее проснуться, я не могу дышать, надо выбраться отсюда проснись

но просыпаться некуда. Камень снова ударяет о камень. Санька с тихим всхлипом втягивает колючий и сухой, как щебенка, воздух и словно в замедленной съемке тянет с плеча ружье.

– Обходи сверху потихоньку, – одними губами говорит он. – Шуганешь на меня.

Я отхожу медленно, нарочно натянув повод, а потом начинаю подталкивать Караша, заставляя его ускорять шаг. По дуге, через камни – как он только находит, куда поставить ногу, аккуратнее, аккуратнее… Краем глаза я вижу серую тень, пухлую серую тень, суетливо перебегающую между камнями, замирающую на пару секунд и снова перебегающую на новое место. Только краем глаза. Только движение сумрака на краю поля зрения.

А потом я оказываюсь выше по склону, разворачиваю Караша, глядя ему под ноги – только под ноги. Караш переходит на рысь; рысь под горку – это всегда мучительно, а по камням – тем более. Меня бросает и швыряет в седле, как набитый ненужным шмотьем мешок, и я чувствую себя жалкой и отвратительной: все это – ради мяса, ради того, чтобы пихать в рот горячее, слизывать с пальцев дымящуюся кровь это вкусно так вкусно но я никогда. Никому. Не расскажу об этом.

Невозможно рассказать об этом и не провалиться под землю

(под камни

под камни вокруг белой коновязи

и кто будет ждать меня когда я туда вернусь)

от стыда.

Но и остановиться я не могу: что я скажу Саньке, что скажу себе – струсила, слилась, к тому же я должна, нельзя забывать, что я должна за маки и Асю, вынутую из бурана. А саспыга уже так близко, что не видеть ее невозможно, – птичьи лапки, и пушистое брюхо, и взъерошенные порывом ветра перья на боку

(там была дыра черная дыра из нее хлестала кровь

такая вкусная кровь)

Но об этом невозможно рассказать даже себе. Внезапно в моей голове кто-то произносит: «Кто ж знал, что они книжками берут». Голос звучит так отчетливо, что я вздрагиваю. Я вдруг горячо, глупо и неуместно жалею, что никогда не узнаю, что́ читала Ася. Я в отчаянии вскрикиваю и взмахиваю чомбуром над головой, хотя и знаю, что еще слишком рано, так она может уйти. Может быть, я надеюсь на это. Серая тень, на которую я не хочу смотреть, стремительно выскальзывает

ускользает

исчезает

От выстрела Караш дергается всем телом, прыгает вперед и спотыкается. Я почти ложусь на спину, повисаю на поводе, едва удержав коня от падения; Караш выправляется и замирает, подрагивая шкурой. Я прикрываю глаза, и под веками парят серые перышки, сухие зудящие перышки, и на кончике каждого стержня – капелька крови.

– Вообще нереально попасть, – говорит Санька, и голос у него плывет, как у человека, вырванного из глубокого пьяного сна. – Она, сука, мигает типа, только прицелишься, глядь, она уже к другому камню… ну… перебежала…

Скользнула, думаю я. Переместилась – это слово ты искал? Я осторожно спускаюсь обратно. У меня кружится голова, и почему-то хочется плакать.

– Я моргнул – она и ушла, – обиженно говорит Санька, когда я подъезжаю поближе. – Ф-фу-у-у… – Он растирает ладонью щеки, трет кулаком глаза. – Башка гудит, как будто бухал всю ночь. Давай перекурим, что ли, а то прямо ехать не могу.

Он медленно, со стариковским кряхтением сползает с седла, и я тоже спешиваюсь. Удобный плоский камень нагрет солнцем, весь в оранжевых и желтых кругах лишайника, и под задницей сухо похрустывает, когда я сажусь и устало вытягиваю ноги.