– Помогал нам… – говорю я почти жалобно.

– А что же, смотреть, как вы голодом-холодом шаритесь?

– Куклу принес!

– Какую куклу? – удивляется Ленчик, и я замолкаю.

Ленчик щурит и без того узкие, непроницаемые глаза, и в доме становится душно. Я вдруг отчетливо ощущаю, что заперта в тесном пространстве с человеком, которому не доверяю ни на грош, и даже кошусь на дверь. Из войлока, покрывающего доски, выступает совершенно обычный квартирный замок, и мне очень хочется, чтобы он был открыт. Но это не страх, это – тоска, как на мелком болоте: один неловкий шаг – и провалишься по колено, начерпаешь полные сапоги, все ненадежно, везде подвох. Ни слова напрямую, все сказанное – совсем не то, что имеется в виду, а ты сиди расшифровывай и не забывай, что, может быть, это вранье, не расслабляйся ни в единой реплике, а ошибешься – выйдешь неловкой, нелепой, бестактной дурой. Тоскливо. Противно.

Я рассматриваю Ленчика – тот снова весело суетится у чайника – и понимаю, что не могла пойти на охоту с Сычом и Мишкой по той же причине, по которой не хочу больше оставаться в избушке Ленчика. Одно дело – пасти вместе туристов, заниматься общим делом, понятным и прозрачным, и совсем другое – пойти наверх в обстоятельствах не таких очевидных. Договариваться с ними я могла, хотеть пойти – могла, но в последний момент увернулась бы аккуратно и незаметно. Чего проще – устроила бы так, чтобы Аркадьевна меня не пустила. Это все она, злая Аркадьевна, я так хотела, а она завалила меня работой, не могу же я ее послать!

Так почему я оказалась на охоте? Неужели саспыга уже тогда отравила меня, неужели достаточно было оказаться рядом, чтобы согласиться на это изматывающее, ноющее, как заноза, напряжение? Нет, было что-то еще. Был кто-то еще.

– Лень, тогда на охоте… кто еще был, кроме нас с тобой? – тихо спрашиваю я. – Мишка, Сыч, а третий?..

Ленчик закатывается веселым смехом.

– Склероз одолел? Стареешь, ох, стареешь… Да Илюха это твой был, Илюха! Ты что, правда забыла?!

Табуретка подо мной плывет, и воздух становится темным, кислым и начисто лишенным кислорода. Я не хотела этого помнить, да? Я даже не хотела помнить, сколько лет уже не ходила с Ильей наверх. Сколько лет даже толком не разговаривала с ним.

* * *

Избушка Ильи стоит на самом краю Кучындаша – там, где урочище сужается, снова превращаясь в долину, прорезанную разбитой дорогой на Озера. Илья здесь только летом, на зиму он возвращается в город, но его домик намного теплее и крепче, чем развалины, в которых живет (иногда ночует) Ленчик. Коновязь и очаг под навесом, но никакого огорода – только слегка пощипанная конем трава. И никакой крапивы. И – полосатый гамак, натянутый под козырьком крыльца рядом с несколькими разобранными седлами – промазывал, наверное, и отложил обсохнуть. Илья покачивается в гамаке, прикрыв глаза, проводки наушников спускаются по груди. Может быть, слушает музыку, но, скорее всего, книжку.

Я рассматриваю его исподтишка. За это время он постарел. Все тот же красноватый загар и светлые до белесости волосы, но – глубокие складки на лице, но – новый, серебристый оттенок щетины… Да сколько же времени прошло?!

(– Телефончик-то я записал, – говорит Сыч. – Только… Да ладно, и правда, погнали завтра с утра.

Я бы запрыгала от радости, но в голову тут же забредает трусливая мыслишка: несколько дней наверху в компании Мишки и Сыча – это же свихнуться можно. Вот бы с нами был кто-то, с кем можно разговаривать, не выбирая слов и не ожидая подвоха. Кто-то, с кем я привыкла чувствовать себя в горах свободно, весело и безопасно.