– Что, по‑нормальному? – не поняла акушерка. – Все хотят по‑нормальному. Вы же знаете: в случае кесарева вещи конфискуются…

– Нет, нет, кесарева я совершенно не хочу, – замотала головой Ася и просительно взглянула на акушерку.

В Асином лице, уже немолодом, с морщинками и дряблостью вокруг глаз проступило что‑то детское, беспомощное.

– Вы бы знали, как я его ждала…

– Здесь все ждали! Вот, слышите, – акушерка кивнула в сторону полураскрытой двери, откуда неслись непрерывно короткие отчаянные вскрики. – Диван, вишь захотела, – акушерка хмыкнула. – Ей, конечно, предложили кесарево. А она – ни в какую. Ладненько, пусть попробует, родит…

Акушерка наконец встала, не теряя величия, ей присущего, вытолкнула из‑за стола свое дородное тело, подцепила небрежно из ящика три стиранные‑перестиранные серые тряпки и протянула их Асе, будто одаривала. Потом опять‑таки небрежно и снисходя кивнула на полураскрытую дверь – все ту же, откуда кричали, и проговорила лениво, теряя уже всякий интерес:

– Крайняя кровать у двери.

В комнате, высокопотолочной, с кафелем по стенам и стеклянными широкими дверьми враспашку, освещенной мертвым белым светом, стояло четыре высоких металлических кровати. На одной, ближней к окну, и от всех отдельной, взбрыкивая белыми полными ногами, лежала та женщина, чей крик непрерывно несся в коридор. Рубаха ее вздымалась горой на животе. И Асе стало боязно, потому что было просто невозможно вообразить такой живот.

Очередной крик перешел в невообразимый звериный рев. Содрогнулись даже стены. Но в комнату никто не вошел.

– Женщина, ртом не рожают, – донесся из коридора наставительный голос акушерки.

Ася видела в полураскрытую дверь ее ноги, перекинутую одна на другую, слегка подрагивающий носок лакированной туфельки.

«Туфель ужасно равнодушный», – подумалось Асе.

Две другие обитательницы палаты лежали пока тихо, прикрывшись такими же серыми истерзанными тряпками, какие выдали Асе, и, дожидаясь схваток и боли, переговаривались меж собой.

– Я выбрала телевизор, хороший, но маленький, – говорила одна, со связанными на затылке в хвост волосами. – Все говорят – телевизор – это совсем не сложно. Муж, конечно, хотел новую модель. Но я сказала: сам такой рожай.

– Да, им, мужикам, все диваны подавай, – хитро прищурилась здоровенная тетка на третьей койке. – А здесь не очень‑то помогают. Все больше жмут на кесарево. Надеются, что вещи им останутся…

– Нет, но какое имеют право! Почему отбирают! Вещи‑то наши, кровные! – возмутилась та, первая, с хвостиком, и внезапно вся закривилась от боли, вцепляясь намертво пальцами в спинку кровати.

– Неправильное развитие, говорят, – хмыкнула толстуха. – Но я так понимаю – это им все в прибыль. За одну зарплату никто ноне не карячится.

– Так что ж делать… – растерялась женщина с хвостиком.

– А с умом все надо. Чего ради девять месяцев носить, блевать по утрам, ни тебе купанья, ни загоранья, и выйти порожняком?! Поищите других дураков. Я тут в четвертый раз. Сейчас пришла за холодильником. И рожу, и без единого разрыва. Надо с умом все делать, – повторила толстушка свою любимую фразу, – начинать с маленького, ну хоть с портативного магнитофончика. А потом и размеры увеличивать. Не зарываться – главное. Сразу – не с дивана, – и она с ухмылкой кивнула в сторону койки у окна.

– Главное, что обидно: одна вещь не чаще раза в год получается, – вздохнула женщина с хвостиком, отпуская наконец спинку кровати и переводя дыхание.