– Катерина, ты что‑нибудь понимаешь? – обратился Алексеич вновь к черноглазой.

– Понимаю, Георгий Алексеич.

– Да? Занятно. А как же открытие века? Живые вещи? Что ж теперь, возврат к старому, да? А мы?…

Он отстегнул ремни и махнул рукой, отпуская: идите, мол…

И уже одной Катерине, решив, что Ася вышла и не слышит, сообщил, вздыхая:

– А моя очередь на видик так и не подошла.

– Так вам холодильник в том году достался…

– Так в том году!..

* * *

В коридоре на каталке, накрытая линялыми от частых стирок одеялом, лежала женщина с хвостиком. Лицо было влажное и мятое, и волосы тоже влажные, и косами свесились на одну сторону. В изголовье, под клеенку затолкнутые, высовывались тапочки.

Ася остановилась.

– Ну как?

Женщина разлепила глаза, мутная мгновенная улыбка скользнула по белым губам.

– Он там… – она повела глазами, показывая в сторону ближней комнаты. – Показали сразу же. Как родился. Еще в этой, в смазке. Противный, – женщина судорожно вздохнула. – А потом, как обмытый принесли… Такая прелесть! Маленький, конечно, очень. Но подрастет.

Женщина прикрыла глаза. В белом больничном свете лицо ее казалось прозрачным до синевы.

Ася оттолкнулась от каталки, как от пристани, и поплыла дальше по коридору, разгребая руками воздух, будто в самом деле плыла. Остановилась перевести дыхание. Против были двери. Как раз той комнатки, куда выносят рожденное. И тоже, как всюду здесь приоткрытые. В комнате, кроме ярко‑белого, горел еще вовсе мертвый, синий свет. У стен – столы. Человек в белом халате склонился над чем‑то… кем‑то… Ася потянулась было разглядеть, но тут взгляд перебило – приметила она то, о чем говорила женщина на каталке, блаженно и умиротворенно улыбаясь. Маленький, темно‑красный, прочти вишневый корпус. Темно‑зеленый, слабо светящийся – значит, живой – экран. Новорожденный телевизор со смотанным и перевязанным, как пуповина, шнуром на боку. Тут же прилеплена – в трех местах – бирка с номером и фамилией матери. Ася почему‑то вздрогнула и попятилась. Ей показалось, что телевизор сейчас закричит. Но в этой комнатке было тихо. Кричали – только там, до рождения. А после – тишина. Это‑то так и поражало. Не было слабого, первого в жизни – ля, ля, ля… Требовательного плача существа, утомленного первым серьезным усилием.

Придерживая руками живот, Ася вернулась назад, в первую комнату. Здесь осталась только одна женщина – на койке у окна, у которой ожидался диван. Теперь ее наконец удостоили вниманием. Возле койки стояли двое – Георгий Алексеич и акушерка, но не Катерина, а та, что не вылезала из‑за стола, сидела, покачивая полной ногой в лакированной туфельке.

– Соглашайтесь на кесарево, – хмуро бубнил Георгий Алексеич, и с тоскою оглядывал комнату, в которую пока больше никто не прибывал.

– Фиг вам! – взвыла женщина, вновь вскидываясь на кровати от очередного приступа боли. – Хитренькие какие! Диванчика моего захотелось! Нет! Нет! Нет!

Георгий Алексеич отошел от нее с кислою миной.

– За сегодня – ни одного отказа, – торопливым шепотом сообщила акушерка. – Поумнели все. За большое не хватаются, рожают поменьше и подороже. Ну разве что какие патологии. Так ведь с патологией – так и работать будет хреново…

На секунду она запнулась, и, бесцеремонно глянув на Асю, почти не сбавляя голоса, спросила:

– А эта? Точно родит? Без кесарева?

Георгий Алексеич мельком глянул на Асю и, отвернувшись пробормотал негромко:

– Да хоть и с кесаревым, вам ее добычи не надо, – и, повернувшись к женщине с диванчиком, проговорил хмуро:

– Ну, вставай, пошли…

* * *

Ася лежала и прислушивалась.