Вникать, пытаться выяснить детали я не мог – Сережкин вполне заподозрил бы допрашивающего. Перед ним же не полномочный представитель той же прокуратуры – примитивный прораб особого участка…

Пока Сичков, раскачиваясь неуклюжей фигурой, будто осина на ветру, ходил за билетом, я решился немного углубиться в интересующие меня, как сексота, события. Так, ненавязчиво, слегка.

Едва открыл рот, чтобы выстрелить по капитану заранее приготовленной фразой, – рядом на лавочку уселся наш кладовщик Никифор Васильевич. В коротком тулупчике, лисьем малахае, с емкою корзиной. Видимо, нацелился кое что реализовать на «черном» рынке. Знал я – недавно заколол кабанчика, вот и вез на продажу сальце и мясо.

– Тоже – в гарнизон? – осведомился я на всякий случай.

– Вроде, туда…

Я досадливо поморщился. Вот невезение! Неужто кладовщик в эту субботу не мог посидеть дома? Отделаться от него не так то просто.

Никифор Васильевич отличается удивительной общительностью. Всех в поселке – не удивлюсь, если и за его пределами! – он знает досконально. По моему, поселковые новости становятся ему известными задолго до своего возникновения. Если он говорит, что соседка Дарья разродилась, а она все еще таскает воду из колодца, можно быть уверенным, что завтра послезавтра в ее хате запищит новорожденный. Если Никифор Васильевич утверждает, что стрелочник Сергей умер – заранее готовься к поминкам.

Маленький, шустрый, кладовщик влезает в любой разговор, используя любую малозаметную щель. Он старательно расковыривает ее, постепенно превращая в пролом. Не проходит и получаса, как, к удивлению беседующих, они превращаются в бесправных слушателей, а в центре внимания оказывается щуплый старичок.

Вот и сейчас мы с Виктором были вынуждены прочно замолчать.

– Рынок – перво дело, – разглагольствовал Никифор Васильевич, пристроив корзину на место, которое только что занимал Валера. – В первую мировую, помню, служил я в експедиционном корпусе. Хранцузам подмогали. И был в нашем взводе ефрейтор Родька Малиновский…

– Малиновский? – удивился Сережкин. – Это какой? Уж не наш ли?..

– Он самый. Родька пулеметчик… Дружки мы с ним были. Опосля пять писем отправил в Москву и ни одного ответа. Куда там, заважничал дружок, генеральские, а то и маршальские погоны на плечи приспособил… Так вот, Родька ужасть как любил хранцузские рынки…

Я понял – доверительный разговор с Сережкиным не состоится. Никифор Васильевич трещал без умолку. Вокруг лавочки начали скапливаться пассажиры, подмигивая друг другу и ухмыляясь. Словоохотливого старичка все знали. Подошел и Сичков, уперся в нас смеющимся взглядом. Дескать, попались, не скоро выберетесь из дедовой болтовни.

– Шляется парняга между рядами, приценивается, щупает одежу, примеривает на себя. Прикупить – жила слаба, денег нам не давали… Но однажды купил все же., . палку с крюком. Зачем понадобилась Родьке та палка – невдомек.

– Может, к пулемету пристроить? Чтобы, значит, из за угла пулять? – предположил бородатый мужик с мешком за плечами.

Общий хохот. Вместе со слушателями хохотал и Никифор Васильевич.

Из за сопки выполз поезд. Толпа рассредоточилась по перрону, приготовившись к посадке.

Может быть, удастся продолжить интересную беседу с капитаном на обратном пути? Сичков, слышал, собирается остаться в Школьнинске на воскресенье, попировать с друзьями. Господи, сделай так, чтобы кладовщик тоже отправился к кому нибудь в гости! Или – попал в милицию… Или – тьфу, тьфу! – слегка приболел, и денек провел в школьнинской больничке!

А почему я решил, что Никифор Васильевич едет в Школьнинск? Ведь торгануть салом с большей выгодой можно и в Лосинке.