Высшие наставники носили деревянные маски с узкими прорезями для глаз, выточенным, по-птичьи тонким носом и отверстием для рта. Три наставника всегда улыбались, трое — хмурились, а у одного не было рта, только глаза. Он не произносил ни звука, только смотрел. Отец говорил, что маски — их настоящие лица, что это — вместилища духов предков шамана.

Я помню ночной зимний лес, деревья, залитые светом стоп-сигналов, знак лыжной трассы. Машина чуть раскачивалась, когда багажник открыли, и что-то гулко стукнуло, ударившись. Помощники отца взяли кого-то под руки и потащили по тропинке. Ника, выходи, сказал спустя какое-то время отец, открыв дверь. Ему как будто нужен был свидетель. Я вылезла с заднего сиденья, пошла, не поднимая головы, считая следы босых ног на снегу.

Я помню семерых мужчин в масках. Они встретили нас в лесу. Горел костер, освещая подношения духам, скользил по черепу косули у корней сосны, а дальше за деревьями была лишь синяя тьма.

Отец вывел меня на свет и сказал, что я преемница и должна учиться. Чему — я так и не поняла, мне было холодно, домой хотелось, я не желала снова слышать крики, песни, что угодно. Наставники тоже были против, говорили, что мне здесь не место. Громче всех возмущался Китаев.

Ты боишься, спросил его отец с усмешкой. Ты что, нетверд духом? Тот, кто нетверд духом, нетверд и в остальных местах.

Я отошла в сторонку, туда, где на снегу сидела Лена — почему-то босая, в белом платье с кружевом. Она меня не узнала: на приветствие не ответила и в принципе меня не видела, только смотрела на огонь костра и улыбалась. Ей словно не было холодно, совсем. Один из наставников помог ей подняться, снять платье. Я помню ее, абсолютно голую, абсолютно белую, и эту белизну нарушала лишь татуировка на весь бок.

Лена взяла наставника под руку, и они вдвоем ушли в лес, мимо черепа косули, в неизмеримую, полную шорохов тьму.

Кстати, ты знал, что у тел, которые лежали в лесу зимой, кожа обесцвечивается и конечности немного усыхают? Голова, руки и ноги вымерзают первыми, а туловище может оставаться мягким долго. А вернешь их в тепло, как яблоко с мороза, и они тут же начинают гнить. Но это так, интересный факт.

Говорят, Белая дева является перед страшными бедами. Может быть, в следующий раз, когда ты поедешь по Чуйскому тракту, ты ее увидишь. Тогда не останавливайся, не оборачивайся, не фотографируй. Следи за дорогой и будь осторожен.

Извини, что голосовым.

выдох пятый

Ника открывает глаза. Над ней синева, в которую упираются верхушки сосен. Лабаз, рядом на ветках сидят вороны, смотрят на Нику. Она пытается пошевелиться — вроде бы все цело. Даже мигрени нет. Рука наталкивается на обечайку и задубевшую на морозе кожу — это отцовский бубен. Видимо, Ника его задела, когда пыталась уцепиться за лабаз, и тот упал.

К деревне она возвращается по своим следам. Бубен оттягивает руку, становится все тяжелее с каждым шагом от лабаза, раскаляется и, кажется, вот-вот оплавит куртку. Ника курит около автобуса на площади, ждет час до отправления, следит за стаей собак, которые греются в предбаннике магазина, — косматые, тощие, рыжевато-белые. Одна продавщица их выгоняет, они толкутся у входа, заходят за покупателями обратно, вторая сотрудница тайком кидает им колбасу. Затем автобус везет Нику вдоль Оби и заснеженных полей, на ясном небе галочки птиц — наверное, вороны следуют за ней. Она не чувствует холода и голода, она не хочет пить, она сама — как кусок синевы, в которой кружат птицы.

Гости приходят сразу после того, как Ника снимает куртку и ботинки.