— Панове казаки! Присылал я к вам людей своих, а теперь пришел сам. Пришел с открытым сердцем и чистыми помыслами. Мы с вами, беднота казацкая, — вечные побратимы. Всем нам ярмо шею натерло. Что боярское, что княжеское, что шляхетское или чужеземцами на шею нашу надетое — везде оно одинаковое. И спасение наше одно — острая казацкая сабля. Так станем же, как один, в битве великой за правду нашу и волю…

Дальше ничего нельзя было разобрать. Сечевые «гультяи» кричали «станем!», а «старики» старались перекричать их. Бочку опрокинули, потом поставили снова, на нее взобрался уже кто-то другой. Его никто не слушал, и тот напрасно размахивал руками. Кого-то подняли на руках, и он, надрывая легкие, выкрикнул звонким, пронзительным голосом:

— В поход, братья, в поход! Айда по куреням, бери оружие!

Где-то раздались выстрелы, в нескольких местах над толпой взлетели кулаки. Толпа покачнулась и тяжело двинулась с площади.

По куреням спешно готовились к походу. А сечевая старшина заранее послала гонцов в Лавру, и когда на другой день из куреней высыпали запорожцы и двинулись за Булавиным, перед ними встали лаврские монахи во главе с самим архимандритом.

Толпа остановилась перед множеством крестов, угрожающе сверкавших на солнце. Так и не удалось казакам выйти из Сечи: побоялись запорожцы архимандритова проклятья.

…Перед вечером Семашко осматривал Сечь. Он зашел в самый дальний угол острова. Перелез через крепостной вал, раздвинул кусты лозы и вышел на берег. У воды, опершись локтем о землю, сидел Булавин. Он срывал с ветки листья и, по одному бросая на воду, смотрел, как они, покачиваясь, все убыстряли бег. Атаман думал какую-то тяжелую думу.

Услышав шаги, он повернув голову, спросил:

— Ты кто?

— Казак, — нерешительно ответил Семашко.

— Вижу, что не немец. Какого куреня?

— Никакого, я в Сечь только на несколько дней приехал. Я с Правобережья, палиев казак.

— А-а! Ну, тогда другое дело. Садись. Слышал я про Палия. Что, его паны еще не сжили со свету? И не сживут? Сживут — и его, и меня, всех сживут, — Булавин сжал кулаки, задышал тяжело и прерывисто. — Поперек горла мы им стоим, живьем они нас съедят.

Атаман умолк так же внезапно, как и начал говорить. Он опять посмотрел на реку, минуту помолчал и заговорил спокойнее:

— Нет, брешут, не съедят. Не сдадимся мы, много нас. Эх, собрать бы воедино всех бедняков да ударить по панам! А ты-то зачем сюда приехал?

— Батько послал запорожцев на помощь просить.

— Видел, как я просил? То-то!.. Ну ничего, что-то оно да будет.

Булавин поднялся, отряхнул с локтя землю.

— Прощай, хлопче, батьке поклон передай. Одно дело мы с ним делаем. Может, еще когда-нибудь встретимся.

Последние слова атаман говорил, уже пробираясь через верболоз.

Больше Булавина Семашко не видел.

На другой день от Мазепы прибыло посольство с требованием выдать Булавина. «Гультяи» воспротивились и не выдали его, однако атаману пришлось уйти. Вместе с ним ушла часть запорожцев — эти выбрались ночью, отдельными группами.

Ни с чем возвращались Семашко и Кодацкий в Белую Церковь. Под Мироновкой догнали Гусака, Максима и еще нескольких казаков, которые везли четырех шляхтичей, связанных попарно.

— Кого это вы тащите? — спросил. Кодацкий.

— Полоненных, добычу нашу воинскую, — весело блеснул зубами Гусак. — Такой товар не залежится, на что-нибудь да выменяем. Хороших шкуродеров везем. Одного, жалею, выпустили.

— Что, лучше других был?

— Хитрее да веселее.