-- Вы долгонько лечились, -- сказал полковник Козельцову, холодно глядя на него.

   -- Болен был, полковник, еще и теперь рана хорошенько не закрылась.

   -- Так вы напрасно приехали, -- с недоверчивым взглядом на плотную фигуру офицера сказал полковник. -- Вы можете, однако, исполнять службу?

   -- Как же-с, могу-с.

   -- Ну, и очень рад-с. Так вы примите от прапорщика Зайцева 9-ю роту -- вашу прежнюю; сейчас же вы получите приказ.

   -- Слушаю-с.

   -- Потрудитесь, когда вы пойдете, послать ко мне полкового адъютанта, -- заключил полковой командир, легким поклоном давая чувствовать, что аудиенция кончена.

   Выйдя из блиндажа, Козельцов несколько раз промычал что-то и подернул плечами, как будто ему было от чего-то больно, неловко или досадно, и досадно не на полкового командира (не за что), а сам собой и всем окружающим он был как будто недоволен. Дисциплина и условие ее -- субординация -- только приятно, как всякие обзаконенные отношения, когда она основана, кроме взаимного сознания в необходимости ее, на признанном со стороны низшего превосходства в опытности, военном достоинстве или даже просто моральном совершенстве; но зато, как скоро дисциплина основана, как у нас часто случается, на случайности или денежном принципе, -- она всегда переходит, с одной стороны, в важничество, с другой -- в скрытую зависть и досаду и вместо полезного влияния соединения масс в одно целое производит совершенно противуположное действие. Человек, не чувствующий в себе силы внутренним достоинством внушить уважение, инстинктивно боится сближения с подчиненными и старается внешними выражениями важности отдалить от себя критику. Подчиненные, видя одну эту внешнюю, оскорбительную для себя сторону, -- уже за ней, большею частью несправедливо, не предполагают ничего хорошего.

16

   Козельцов, прежде чем идти к своим офицерам, пошел поздороваться с своею ротой и посмотреть, где она стоит. Бруствера из туров, фигуры траншей, пушки, мимо которых он проходил, даже осколки и бомбы, на которые он спотыкался по дороге, -- все это, беспрестанно освещаемое огнями выстрелов, было ему хорошо знакомо. Все это живо врезалось у него в памяти 3 месяца тому назад, в продолжение двух недель, которые он безвыходно провел на этом самом бастионе. Хотя много было ужасного в этом воспоминании, какая-то прелесть прошедшего примешивалась к нему, и он с удовольствием, как будто приятны были проведенные здесь две недели, узнавал знакомые моста и предметы. Рота была расположена по оборонительной стенке к 6-му бастиону.

   Козельцов вошел в длинный, совершенно открытый со стороны входа блиндаж, в котором, ему сказали, стоит девятая рота. Буквально ноги некуда было поставить во всем блиндаже: так он от самого входа наполнен был солдатами. В одной стороне его светилась сальная кривая свечка, которую лежа держал солдатик. Другой солдатик по складам читал какую-то книгу, держа ее около самой свечки. В смрадном полусвете блиндажа видны были поднятые головы, жадно слушающие чтеца. Книжка была азбука, и, входя в блиндаж, Козельцов услышал следующее:

   -- "Страх... смер-ти врожден-ное чувствие чело-веку".

   -- Снимите со свечки-то, -- сказал голос. -- Книжка славная.

   -- "Бог... мой..." -- продолжал чтец.

   Когда Козельцов спросил фельдфебеля, чтец замолк, солдаты зашевелились, закашляли, засморкались, как всегда после сдержанного молчания; фельдфебель, застегиваясь, поднялся около группы чтеца и, шагая через ноги и по ногам тех, которым некуда было убрать их, вышел к офицеру.

   -- Здравствуй, брат! Что, это вся наша рота?

   -- Здравия желаем! с приездом, ваше благородие! -- отвечал фельдфебель, весело и дружелюбно глядя на Козельцова.